Юность Горького пришлась на 80 - е годы прошлого века, время глухой крепостнической реакции, когда феодально - полицейская, романовская монархия, тесно спаянная с капитализмом «азиатского» типа, нависала двойным гнетом над массами крестьян и рабочих.

Горький вступал в жизнь почти безоружным.

Слободско - Кунавинское училище, в котором учился он в течение зимы 1877 - 1878 гг., было характерной для того времени бесплатной начальной школой для городской бедноты, последним, низшим звеном в сословной образовательной системе буржуазно - дворянского государства. Но и эта, первая для Горького ступень обламывалась: нищета выталкивала его из школы на улицу. С десяти лет, расставшись со школой навсегда, он стал совершенно «свободен», чтобы начать жизнь самостоятельно, и самая жизнь была ему как улица: и просторна и тесна.

Полуголодные и беспокойные мещане «слободы» вызывали со стороны кичливых, зажиточных мещан «города» и высокомерие и тревогу. «Если бы мне дали там (в слободе. - И. Г.) лучший дом, - писал один из таких самодовольных мещан, - с условием жить постоянно в нем, то я скорее согласился бы жить в Сибири с каторжниками, чем в кругу разврата и грабителей». Осенью 1878 года Горький вынужден был пойти из «слободы» в «город» на службу к этому «добропорядочному» мещанству.

«Я хорошо видел, - вспоминает Горький, - что именно копейка служит солнцем в небесах мещанства и что это она зажигает в людях мелкую и грязную вражду». «Мелкие людишки жадничали, завидовали, озлоблялись, дрались и судились из - за того, что сын соседа перебил камнем ногу курице или разбил стекло в окне; маленькие несчастья соседей вызывали у них искреннюю радость, они прятали ее за фальшивым сочувствием. Горшки, самовары, морковь, курицы, блины, обедни, именины, похороны, сытость до ушей и выпивка до свинства, до рвоты - вот что было содержанием их жизни. Казалось, что я заблудился в лесу, в густом буреломе, перепутанном цепким кустарником, в перегное, куда нога уходит по колено...»

Где было искать выхода из этой топкой трясины? Даже книга была на службе у этих томительно скучающих людей. Для развлечения этой среды лубочные издатели выпускали бульварные переводные романы типа «Кровавой руки», «Живой покойницы», «Адской женщины» и т. п. Но и к этим книгам, обещавшим какой - то выход из мира мещанской пустоты, мальчик Горький прорвался лишь ценой жестоких побоев и преследований.

Первый просвет оказался лживым болотным огоньком, но и в дебрях бульварной литературы Горький разглядел то, что ему было важно: есть же люди больших страстей, люди упорные в борьбе за какие - то свои цели... Когда же он через груды этих книг проник к вершинам художественного реализма, к Бальзаку и Флоберу, эти авторы произвели на него «впечатление чуда».

После выхода из круга бульварной литературы стремительное расширение литературных знакомств Горького шло далее уже непрерывно.

Пушкин удивил юношу Горького «простотой и музыкой стиха». «Полнозвучные строки стихов запоминались удивительно легко, украшая празднично все, о чем говорили они... Стихи звучали, как благовест новой жизни». Беранже пленил его «странно - тесной связью едкого горя с буйным весельем», возбудив у него «неукротимое веселье, желание озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова». За этими авторами последовали другие: Аксаков, Печерский, Тургенев, Веневитинов, Одоевский, Тютчев... «От этих книг на душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле и - не пропаду!»

Однако и очень пылкой должна была быть эта надежда «не пропасть», особенно в минуты, когда резко противостоял ей, казалось, неодолимо враждебный мир: с одной стороны животное, сытное самодовольство хозяев и с другой - темная тоска, тягучее пьянство и терпеливая покорность работающих на них людей.

Крещеный романтизмом книг, разбуженный их призывами, Горький искал и жаждал какой - то ясной правды, «твердой и прямой как шпага»: вооружиться бы ею и уверенно идти сквозь жизнь. Но где она, эта правда?

В поисках выхода он устремился в Казань, в университет. Но, когда его мечты об учении обернулись химерой и вместо университета он попал в казанские трущобы, в среду босяков, опасность «пропасть» встала перед ним снова. «По всей логике, испытанной мною, - вспоминал Горький о жизни своей с босяками, - было бы вполне естественно, если бы я пошел с ними. Оскорбленная надежда подняться вверх, начать учиться - тоже толкала меня к ним. В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление не только против «священного института собственности...»

В это трудное в жизни Горького время была прямая и страшная для него угроза:

потонуть в «едкой среде» босяков, в сфере пассивного отчаяния и безоглядных поступков, и затем погибнуть, как гибли в старое время сотни и тысячи талантливых русских людей, раздавленные гнетом эксплуататорского строя.

Спасло Горького его «волевое упрямство», его непобедимое стремление «к чему - то более значительному чем все, что он видел». Это стремление толкнуло его к новым для него людям, в среду революционно настроенной студенческой молодежи, на шумные споры «народников» и «радикалов». Горький плохо понимал их споры, но он догадывался об одном: люди эти готовятся изменить жизнь к лучшему. «Задачи, которые они пытались решать, - писал Горький, - были ясными мне, и я чувствовал себя лично заинтересованным в удачном решении этих задач. Часто мне казалось, что в словах студентов звучат мои немые думы, и я относился к этим людям почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу». Но словопрения не могли удовлетворить Горького. Изменять жизнь к лучшему - приступать к этому, по его чувству и разуму, нужно было немедленно. И когда он после года жизни в Казани, проведенной в скитаниях по ночлежным домам, пристаням и трущобам, получил постоянную работу крендельщика у купца Семенова, он попытался здесь осуществить свою волю к борьбе.

Душный закоптелый подвал крендельной, чудовищно тяжелый труд без ограничений времени (по определению казанского фабричного инспектора: «Круглые сутки с неопределенными перерывами»), кулачная расправа хозяина с рабочими, ростовщическая кабала - все эти крепостнические условия эксплуатации были благодарной почвой для революционной пропаганды. Горький старался объединить крендельщиков в одном чувстве протеста и организовать нечто вроде стачки. Но забитость, приниженность и разъединенность рабочих обрекли эту попытку на неудачу. Работу в булочной Горький называл самой тяжелой работой из всех испытанных. «Меня марксизму обучал лучше и больше книг казанский булочник Семенов», - писал он впоследствии.

Нужно сказать, что и студенты - народники не учили такой форме революционной работы, как организация стачек, но у Горького был перед глазами пример - незадолго до того, в январе 1885 г. прогремела стачка десяти тысяч рабочих на Морозовской мануфактуре.

Горький уходит из крендельной и вновь скитается с места на место. Душевное состояние его в эту пору становилось все более мрачным. В минуту тяжелого одиночества он задумал покончить с собою выстрелом из старого неуклюжего револьвера. Ранение оставило след на всю жизнь, но пуля оказалась на этот раз разумной и сохранила безвестного юношу, «нижегородского цехового», выстрелившего себе в грудь темным зимним вечером на Подлужной улице, на берегу реки Казанки. Горький потом всю жизнь вспоминал об этом эпизоде как о минуте позорной слабости. Этот душевный кризис снова пробудил его волю к борьбе, и он «всем существом своим почувствовал, что выздоровел на долгую и упрямую жизнь».

Горький работает в рыболовной артели на Каспийском море, служит ночным сторожем и весовщиком на железной дороге и уходит с этой службы, ожесточенный нагло - воровскими порядками и издевательством начальства. В новых поисках того, куда приложить свои силы, он строит планы сельской колонии, где он мог бы поселиться с товарищами «без начальства, без хозяина, без унижений...» Это было возвращением прежнего желания уединиться, «отойти в тихий угол жизни и там продумать пережитое». Но такое настроение владело им недолго.

Уходя со станции Крутой, на которой он бросил службу, в длинный пеший путь. Горький засунул в свою клеенчатую котомку тетрадь стихов и поэму «Песнь старого дуба». Горький вспоминал впоследствии, что поэма эта была написана по поводу одной журнальной статьи под заглавием «Круговорот жизни». Статья говорила о теории эволюции, «а из поэмы, - говорит Горький, - в памяти у меня осталась только одна фраза: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться» - и, кажется, действительно не соглашался с теорией эволюции».

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.