Куда ни кинь, судьба едва ли не всех красивейших мест нашей земли связана с русской историей издавна, изглуби. Со времен половцев и печенегов путь нашествий на Русь шел с юга. И лавины ордынских конниц копытили торную дорогу. Но звоны лихих аллюров, дикие посвисту и чужая пронзительная речь, разносившиеся по открытым просторам степной Руси, глохли в окраинах тульских земель - на отрогах степных черноземом охранительным поясом вставали леса. Дальше разбойным нашествиям идти выходило звериным лазом. Сама природа ставила здесь заслоны, а люди умножали их крепость: в тульских лесах «для бережения от приходу воинских людей учинены были засеки».

Деревья рубили высоко, оставляя пни в человеческий рост и не дорубливая дерево до донца, а как бы засекая его, чтобы только кроной легло оно на землю, как после урагана ложится лес и, полуживой,

оставляет непроходимые завалы. Скоро сквозь кроны поваленных вековых дубов, вязов, ясеней прорастали орешник, ежевика, калина, иной кустарник, а следом подымались и молодые деревья. Засечные эти леса расступались только затем, чтобы обойти поляны. Так в стародавнюю пору густая крепость Козловой засеки, что в пятнадцати верстах к югу от Тулы, разомкнулась, обошла зеленым кольцом Ясную Поляну.

Возможно, это название звучало бы для нас теперь таким же далеким отголоском отечественной старины,

как и Козлова засека. Но сто сорок пять лет назад здесь, на пологом холме, среди некогда засечных лесов родился человек, навсегда связавший со своим именем два простых русских слова - «Ясная Поляна».

Связь эта так глубока, что другого, сколько - нибудь подобного примера не сыщешь, пожалуй, и во всей нашей истории. В самом деле, как легко представить себе Пушкина и в Москве, и в Петербурге, и в Михайловском, Лермонтова - на Кавказе, в Тарханах, Чехова - на Садовой, в Мелихове или в Ялте. Только Толстому уготовано в нашем воображении одно - единственное место - Ясная Поляна.

Сознавая, однако, эту глубинную связь, мы пытаемся объяснить ее тем, что здесь написано большинство произведений Толстого, а сама Ясная с энциклопедической широтой описана в его дневниках, письмах, записных книжках и под иными названиями воссоздана в художественных произведениях. Такое объяснение может и должно показаться бесспорным, но все же оно представляется скорее следствием, чем причиной, ибо сам Толстой оставил признание, которое не может иметь другого смысла, кроме того, что в него вложено:

«Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его».

Кроме как признанием в любви, не знаю, как назвать эти удивительные в своей ясности строки, насыщенные пластами туго спрессованных мыслей о Родине, о патриотизме и о том высоком чувстве пристрастия, без которого немыслимы эти понятия - столь же интимные, как и гражданские. Осознав это умом и сердцем и погружаясь в стихию Ясной Поляны, можно понять, чем была она для Толстого и чем стала для нас после него.

Ясная Поляна - четыреста гектаров лесной, овражной и речной земли - капля в океане России. Но именно здесь, в этой малой капле, Толстой постигал смысл и глубину всей жизни. Искал разгадку вечных вопросов, стоящих перед всем человечеством. Вот почему слова Гете о том, что «если хочешь понять поэта, побывай на его родине», озаряются особым, может быть, самым ярким светом на примере русского писателя Льва Толстого и его Ясной Поляны.

Подобно тому, как сам Толстой непохож ни на кого из собратьев в литературе, Ясная Поляна непохожа на тот классический и привычный тип русских помещичьих усадеб, знакомый нам по Кускову, Архангельскому, другим имениям минувших времен. Здесь нет академического музейного благолепия, на которое взираешь с почтительным удивлением, сохраняя при этом душевную холодность. Эта дистанция объяснима не столько дальностью времени, сколько совершенно иными и нами неприемлемыми привычками и отношениями, жившими среди людей, нам, в сущности, чужих, воскресить которых с помощью атрибутов их быта может разве что суховатое книжное воображение. В Ясной - иначе.

Здесь человеком овладевает чувство неизменной причастности, как к чему - то своему, глубоко личному, и начинается оно с первых же шагов в этой совсем небарской усадьбе. От ворот, отмеченных теперь, как и во времена Толстого, двумя белыми башенками - вереями, идет в гору аллея, увековеченная в литературе под именем «прешпекта». Обычно в барских усадьбах аллея ведет к колоннаде парадного подъезда. Здесь «прешпект» обходит стороной дом, в котором нет ни колоннады, ни парадного подъезда. Видно, что цель живших здесь людей не состояла в украшении быта, в желании поразить воображение торжественной помпезностью и диковинной роскошью. Напротив, все в этом простом и понятном доме с облупившимися и поблекшими зеркалами, с темными квадратами портретов предков не бог весть какой живописи - все здесь «пахнет хорошими семейными воспоминаниями».

Не знаю другого музея, где простые вещи оживали бы с такой чудодейственном силой, становясь одушевленными и интимно близкими. Старый диван в кабинете, на котором родился Лев Николаевич и все Толстые и который увековечен в русской и мировой литературе («кожаный истертый диван, обитый медными гвоздиками» описан в «Детстве», «Утре помещика», «Семейном счастии», «Войне и мире», «Анне Карениной»), одним уже этим великим «послужным списком» вызывает в нас душевный трепет, но не мешает, однако, представить себе и картины совсем иного толка: как старая нянька Прасковья Исаевна рассказывала здесь маленькому Леве - реве о его деде, как ходил он под Очаков «воевать турка»... При всей нынешней ухоженности, как и подобает музеям истинно народным, при обилии вещей, накопленных и обжитых за долгие годы большим семейством, не думаешь вовсе, что это обиталище графа Толстого. Печать простоты и не показной, но природной демократичности, лежащая на всем в этом доме, сливаются в некий ясный, цельный и живой образ. Простые поля, домодельная из березы и ясеня мебель, одежда, тоже домодельная, приспособленная не просто к ношению, но к работе, - свидетели простого и привычного быта человека, создавшего великие книги и умевшего по - крестьянски пахать, класть печи, тачать сапоги. Даже теперь не нужно напрягать воображения, чтобы представить себе, как, приезжая в Ясную, молодые братья Толстые спали здесь по - мужичьи, постелив на пол ржаную солому. Но дом есть дом, который хозяин создает по образу и подобию своему и в котором, как в зеркале, отражается человек, его труды и дни. Природа творит сама себя. Но, подобно дому, природа Ясной Поляны удивительным, можно даже сказать, загадочным образом воплощает в себе такое явление, как Лев Толстой. Она здесь - воплощение ясности и прозрачности формы. Она как бы олицетворяет собой грубую мощь земли, наделенную, как и в книгах Толстого, высокой поэзией. В Ясной Поляне начинаешь понимать, быть может, одну из самых поразительных особенностей толстовского гения - способность творить великое из вещей обыденных и каждодневных, постигая в их простоте глубинный, земной смысл. Вот почему книги Толстого «прочитываешь» здесь заново, совершенно в ином ракурсе, и это не только радостное чувство узнавания мест и вещей, описанных Толстым с поразительной, ему лишь данной силой, но и постижение самой их сущности, глубинного смысла, который связывает их с землей и с человеческой жизнью. Так, весной в яснополянском лесу, когда «береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из - под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая трава и лиловые цветы», - в эту пору весны я и встретил его в первый раз в жизни, хотя давно уже знал.

«Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно видно, суками и с обломанною корой, заросшею старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично - растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца».

А спустя еще день, день, который весь был прогрет живительным весенним и по - летнему жарким солнцем, на том же месте я встретил его опять, этот знакомый с детства «дуб князя Андрея», и, как толстовский герой, не сразу узнал его.

«Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя - ничего не было видно. Сквозь жесткую столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья...» Дуб этот, постаревший на целое столетие, и теперь стоит недалеко от толстовского дома в старом лесном массиве, остатке засечных лесов, называемом исстари в этих местах Чепыж. Этот лес и самый дуб, прославленный, как ни одно другое дерево на земле, обретают здесь свою вторую жизнь, с такой щедрой гениальностью подаренную нам Толстым, - именно здесь гроза застигла Кити с ребенком, а потом вдруг вспоминаешь, что еще раньше пережидала здесь грозу Софья Андреевна Толстая с первым своим сыном Сережей и что «испуг Левина был испуг Льва Николаевича»... Так на твоих глазах природа, преображенная искусством, обретает логическую стройность и ясную завершенность, наполняя ими внутренний мир воспоминаний так, точно все это случилось здесь с тобой. И творимым этим воспоминаниям нет конца.

Сквозь Чепыж идет дорога, по обе стороны которой, как и во времена Толстого, стоят еще постаревшие деревья с корой, похожей на слоновью кожу, смыкающиеся где - то возле неба расцветающими каждую весну могучими и тяжелыми от густых листьев кронами. Дорога выходит в поле, раскрытое ветру и ослепительному, как это всегда бывает после лесного сумрака, свету. Постепенно расширяясь, точно вбирая в себя силы распахнутого простора, поле поднимается на пологий бугор и плавно снижается к Воронке. За рекой берег снова поднимается широкими уступами, по которым до самого горизонта стоят леса старой Козловой засеки. С косогора они видны, как классический пейзаж, тремя планами - коричневатым, зеленым и, наконец, синим, тающим в прозрачной дымке далей. Воронка вьется в низине, укрытая по изгибам мелким кустарником в пологих лощинках. За одним изгибом речка расширяется небольшим и теперь совсем уже неглубоким бочажком. Вместе с ребятами своей Яснополянской школы, которую он любил, как самое дорогое и нужное дело жизни, здесь купался Толстой...

В низину к Воронке бежит пересыхающий в жаркую пору ручей Кочак. Низким и кочковатым его берегом отмечено начало знаменитого Калинового луга, где от зари до зари в сенокосную пору Толстой работал бок о бок с яснополянскими мужиками и который со всеми овражками, перепадами, редкими деревцами, весь до мельчайших подробностей знаком нам по незабвенной сцене косьбы в «Анне Карениной».

За Калиновым лугом, по ту сторону реки, поднимается Юшкин верх, знакомый и по роману и по жизни Толстого. Здесь много лет пахал он надел бедной крестьянской вдове Анисья Копыловой.

Недоброжелателям, в свое время называвшим это «причудами графа», не приходило в голову, каких страниц лишилась бы мировая литература, если бы великий писатель не был работником, в поте лица ходившим за сохой! Да и кому может прийти в голову назвать «причудами» этот труд, так описанный художником Репиным:

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.