«Шесть часов без отдыха бороздил он сохой черную землю, то поднимаясь в гору, то опускаясь по отлогой местности к оврагу. Менялись только тени от солнца да посконная его рубаха становилась все темнее и темнее, особенно на груди, на лопатках и на плечах от пота и черноземной, садившейся туда пыли...»

И вот он теперь, Юшкин верх, пологий взгорок, кусочек русской земли - бесценная реликвия и памятник великой жизни.

«Работаю довольно много руками... с понедельника пахота и покос». Всего одна только строчка из письма 1888 года. Года, когда писал он «Крейцерову сонату», «Фальшивый купон», «Плоды просвещения»!... Сколько нужно было любви к земле, мужицкого уважения к труду, понимания жизненной и моральной необходимости его, чтобы уходить от письменного стола и от зари нести тяжкую крестьянскую работу!

Все это приходит в голову, заставляет волноваться, передумывать и передумывать все, что знаем мы о Толстом, о себе, о своем сознании жизни, - все это происходит здесь, в Ясной Поляне. Как, быть может, ни в каком другом уголке земли, в Ясной идет поразительный по своей беспримерности диалог с природой, когда каждое дерево, каждая полянка в лесу или заросший калиной овражек становятся задушевными собеседниками. Страницы книг, переплетаясь с эпизодами его жизни, оживают, заставляя сжиматься сердце, как от предчувствия волнующих открытий, которые и приходят здесь всюду.

Если не найдете сами, любой яснополянский мальчишка укажет место в мелком осиннике над речкой, называемое Гусевой поляной, где стояли на тяге Левин с Облонским, а когда весной гащивал в Ясной Тургенев, Толстой приводил его сюда на вечерние зори.

По доброму охотничьему обычаю хозяин ставил гостя на лучшее место - вот оно, на углу мшистой и топкой полянки, - а сам отходил на другой край, к этой, может быть, двойняшке - березе, наполненной, как и сейчас, бродящим соком весны, и прислонив к ее лоснящемуся гладкому стволу шомпольную двустволку работы тульского мастера Грязнова (она и теперь стоит под стеклом в шкафу яснополянского дома), слушал тишину вечернего леса, нарушаемую треском дроздов, гомонящих в голых ветках. Ирландский сеттер шоколадной масти с лоснящимися боками нетерпеливо садился у ног, нервно вздрагивал ушами и широко поводил пушистым хвостом от каждого звука, который казался ему приближением долгожданной и такой желаемой птицы. А по другую сторону поляны, на фоне голубеющего и розоватого от бледной зари леса стоял и тоже слушал тишину крепкий, крупноголовый человек, в высоких темной кожи сапогах, держа на сгибе локтя легкое щегольское ружье дорогой английской работы...

В тот вечер, как и в эту весну, на Гусевой поляне за рекой Воронкой все было так - и точно так, - как описано в романе, в строках, где переменить слово ни у кого из ныне пишущих рука не поднимется:

«Солнце спускалось за крупный лес; и на свете зари березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались своими висящими ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.

Из частого лесу, где оставался еще снег, чуть слышно текла еще извилистыми узкими ручейками вода. Мелкие птицы щебетали и изредка пролетали с дерева на дерево.

В промежутках совершенной тишины слышен был шорох прошлогодних листьев, шевелившихся от таянья земли и от росту трав».

А потом было самое волнующее, самое ожидаемое в весенней охоте: «близкие звуки харканья, похожие на равномерное наддирание тугой ткани, раздавались над самым ухом...»

И опять воображение переплетается с литературой, листья шелестят, как страницы книг. Толстой заслоняет Левина, и ты слышишь быстрый и тугой звук дуплета, немного глуховатый, как это бывает, когда стреляют дымным порохом, и неподражаемый этот звук катится и замирает в яснополянский далях и за ним - голос Толстого:

- Булка! Булка! апорт иси!...

Минувшей весною стоял я у старой березы на Гусевой поляне за рекой и слышал звуки, «похожие на равномерное наддирание тугой ткани», видел вальдшнепов, все так же, как и тогда, тянущих по краю синего, еще не одетого леса. Только выстрелы давно уже не раздаются над заповедной землей, и это на руку вальдшнепам, которые - непуганные - тянут здесь теперь, начиная по снегу и вплоть до лета, как в его времена.

Возвращаешься с тяги в темноте его тропами - сначала, оставляя обок круглый осинник, спустишься в низину к Воронке, которая уже прошла и разлилась по лугу, перебредешь ее ощупью, потом, мягко ступая по влажной, оттаявшей земле с ковром низких и бесшумных весенних трав, пройдешь в урочище Елочки к его скамейке и, минуя ее, только постояв рядом, свернешь на поляну с пятиствольной ветлой посредине, потом - на тропу в Чепыж и мимо черных стволов, уходящих в темное небо с ранними звездами, выйдешь на развилку лесных дорог, и тут деревья расступятся и откроют мягкий, слабо мерцающий свет - точно облако опустилось к земле - это цветет ухоженный, перекопанный яблоневый сад, посаженный его руками, но свет этот не прекращается и не гаснет, потому что за садом светятся и белеют стены его дома. А здесь надо стоять, слушать: «соловьи пониже, повыше, подальше, поближе, сразу и синкопами» - как в такую же весеннюю ночь в его времена.

Времена иные, и завтра, когда по яснополянскому дому поведут экскурсии, закроют все окна в сад, потому что в эту пору соловьи не умолкают здесь даже в полдень и не дают услышать голоса, рассказывающего о Толстом. Они так и будут рассыпать трели до той поры, когда яблоневый сад начнет наливаться желто - зеленым соком. Потом тяжелые, спелые яблоки, гулко ударяясь, будут падать на мокрую, уже в листьях землю. Так же будут падать желуди в Чепыже. Тогда в Ясной станет осень. Золото зазвенит над головой в посаженных Толстым дубах, вязах, ясенях и березах. Потом золото опадет, но опять будет звенеть на земле - от ветра, от крыльев птиц, перелетающих дорожки яснополянского парка. Потом сухой снег косо полетит вниз сквозь кроны деревьев и, не тая, будет лежать на ломких высохших и схваченных морозом листьях. Снега укроют Ясную глухими сугробами, но золото будет звенеть и зимой - в неотошедших кронах молодых крепких дубков, по всем лесам Ясной Поляны вплоть до самой весны, когда неизбывная сила земли оденет их вновь рожденной зеленью жизни.

Самой природой Ясная Поляна обречена на бессмертие. Как и книги Толстого. Возможно, у каждого из нас свое мнение о том, когда этот край заповедной русской земли лучше - весной, осенью, зимой или летом. Это похоже на любовь к книгам Толстого: одни больше любят «Войну и мир», другие - «Анну Каренину», третьи - «Воскресение» или «Казаков». Но, как и каждое из этих творений, Ясная Поляна прекрасна в любую пору и, подобно его книгам, прекрасна по - своему. Она входит в наше сознание задолго до свидания с ней, входит с первыми прочитанными его книгами. Но в жизни каждого человека существует несколько «открытий Толстого», ибо в разные годы он дает нам столько, сколько мы можем взять. Потому всякое путешествие в Ясную Поляну будет новым открытием ее, новым постижением Толстого.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.