«Рогатку бы сейчас...» – вдруг осенила его дерзкая, но такая сладкая своей мальчишеской лихостью мысль, что он даже ощупал карманы, затем присел и стал искать в снегу какое-либо орудие. Под рукой ничего, кроме снега, не оказалось, и Яша пошел вдоль дома к чернеющему забору. Он шагал и вертел головой, стараясь немедля найти что-либо: камень, палку... Где-то в груди засаднило что-то неловкое, стыдливое, позвало остановиться, махнуть на все... Но гнева в Яше клокотало столько, сколько его могло скопиться лишь в большом сердце негневливого от природы человека.

Ничего подходящего в руки ему так и не попалось, и эта досадная задержка разжигала особо алчное нетерпение скорейшей расплаты с верзилой. Возле торчащей из снега черным вопросительным знаком водоколонки он наткнулся на кучу колотого льда, схватил два увесистых куска. Возвращаясь к пятиэтажке, он утоленно уже воображал, как звезданет сейчас по стеклам, как через пробоину ворвется в квартиру ветер, как испуганно кинется верзила затыкать тряпьем окно. «Пусть попробует морозца, узнает, как мне тут сейчас шибко жарко... до жидких соплей, как собачка коченела...» – стуча зубами, думал Яша. Он отыскал балкон и оранжево светящееся окно и стал примериваться для броска: не промахнуться, не угодить бы в соседнее, невиновное окно. И опять ворохнулось в нем что-то щемяще-трезвое, миротворное, кто-то словно подул прохладой на едко жгучую ссадину его недрачливой души. Но правая рука была уже занесена для броска...

Тут что-то непонятно вдруг переменилось в облике третьего этажа. Вдоль балкона, прикрывая среднее окно, покачивались на ветру две пары желтых ползунков. От них исходил, курился пар. Они, как догадался Яша, были только что вывешены – в те минуты, пока он подыскивал подходящий булыжник.

«Надо же... ползунки, – растерялся Яша и нехотя опустил карающую руку. – Малыш, значит, проживает тут... Либо внучок этого...»

Он еще раз строго посмотрел вверх, на мокрые, еще не схваченные морозом, болтающиеся на веревке ползунки и вяло разжал ладони. Ледяные кругляши скользнули в снег. Яша поднял сумку с банным скарбом и неприкаянно прошелся туда-сюда по двору, так легко, безболезненно и внезапно вдруг обезоруженный. Однако ему не хотелось уходить с тяжелым осадком неотомщенной обиды, но и коченеть на морозе теперь тоже было ни к чему. С тягостным ощущением досады, неловкости конфуза он представил, какими слезными упреками встретит его, до крови избитого. Лиза, как кинется с расспросами и. разузнав все, затрясет над ним своими маленькими, красивыми, воинственно-беспомощными кулачками, как выдавит со стоном и горестным восторгом: «Э-эх, ты... гер-рой!» – как удалится потом от него, «бесчувственного издевателя», куда-нибудь... в спальню и. закрывшись, беззвучно проплачет там целую вечность. И Яше, как всегда, станет жалко ее и себя... Обидно и нехорошо ему слышать от Лизы это слово, исковерканное дрожащим «р» в середине. От дребезжания этого оно перестает быть добрым, большим, похвальным... И уж вдвойне обидно ему стало, когда этим же передернутым словом укорно стеганул его верзила.

Но на реплику верзилы можно и наплевать, размышлял Яша, все явственнее прозревая, находя для себя, для несуразных, наверное, опрометчивых своих поступков робкое оправдание, – именно в стычке с верзилой, в скандальной этой оказии с его собачкой.

Пусть побежден, побит до крови, не отомщен, а в груди с каждой минутой отчего-то все легче, просторнее, будто хорошая песня там позванивает, затевается... «Отчего это?» – как бы вслушиваясь в себя, дивился Яша. Подобного удовлетворения, без примеси, чистого и глубокого, он не испытывал даже там, на грэсовской мачте-опоре, когда с Петей Климовым, кончив дело, спустился на землю и сразу попал в объятия начальства, товарищей из бригады, в цепкие руки корреспондента... А тут, у немого, старого забора, в темноте ничего подобного, никаких почестей. Все наоборот: тупиковый закоулок, ни единого свидетеля, чугунные кулаки верзилы...

«А ничего... Главное, не увильнули же... И здоровы-живы ведь мы», – тихо, совсем уже без досады думал Яша, вспоминая рыженькую и объединяясь, роднясь с нею чем-то важнейшим, какой-то одинаковой, вместе пережитой болью и невинным позором.

Он подцепил пригоршню снега, протер им лицо, кумекая, что такое бы сказать, сболтнуть бы Лизе насчет своих в кровь разбитых губ.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.