Высокое и чистое звучание

Дерзость Свиридова поразила музыкальный мир, как потом поразила всех его стойкость на избранном пути. Творя в эпоху, когда царицей музыки была повенчана симфония, Свиридов, блестяще владея техникой симфонического разработанного письма (Шостакович писал о нем: «врожденный симфонист»), почти полностью от него отказался. Нормой высказывания он избрал исключительно мелодию, причем не просто мелодию, а мелодию точную и емкую, как красиво составленная математическая формула, занимающая в написании меньше строки, а расшифровка которой иногда едва умещается в целый том. Свиридовские звучащие формулы духовности расшифровываются мгновенно в аппарате души слушателя, и разрастаются до размеров глобальных, и делают свое спасительное дело.

Состав свиридовской речи сложен. На ее склад повлияли и благороднейшие начала российского древнего общинного, братского музицирования, и эстетические традиции многих поколений трудового люда деревни и города, и сложный букет чужеязычной музыки, прижившейся в России и ставшей уже постепенно родной, и, конечно, извечная, всенародная любовь к главному музыкальному инструменту всех времен и народов — человеческому голосу, как к единичному, так и в олимпийском его виде — к хору. Хоровое пение — самый точный барометр погоды внутри общества. Во все моменты истории, когда общественное настроение устремлялось к лучшему — расцветало хоровое искусство. Хоровое пение было искусством первых христиан — могильщиков римского рабства. Хоровая многоголосица молодой буржуазии пришла на смену одноголосию труверов и миннезингеров — певцов отмирающего рыцарства. Народные освободительные движения, революция, восстания — это каждый раз новое хоровое искусство: гуситы в Чехии, коммунары Парижа, коммунисты красного Питера жили, боролись и погибали с братской хоровой песней на устах.

В наше тревожное время, когда мысли всего человечества нацелены на одно: спасение мира, спасение жизни, спасение природы, — расцвело грандиозное хоровое творчество Г. Свиридова. Оно грандиозно и по темам, и по широте охвата главнейших явлений века, и по величавой простоте высказывания.

Он поет о революции, о Ленине, он слагает гимны Родине, ее полям, просторам, облакам, ее людям — дедам, отцам, матерям, детям.

Он дарит изумительный звуковой венок поэзии великого Пушкина и показывает нам его поэзию еще более полной, ясной, еще более прекрасной и живой.

Собственно, он одел в такие венки почти всю русскую поэзию, и благодаря именно ему обрели новую жизнь в музыке и Лермонтов, и Некрасов, и Блок, и Хлебников, и Пастернак, и даже поэт, до него никому не дававшийся — Вл. Маяковский. Причем «Патетическая оратория», сочиненная на стихи Маяковского, стала одним из самых популярных сочинений нашего времени и, что самое поразительное, несмотря на огромные размеры и сложность, — самым массовым по числу и составу исполнителей и самым массовым по числу слушателей: оратория вышла на улицы и площади городов и. поистине сделалась сочинением «тысячи участников».

Так прогремел один из ударов, сделанный молоденьким музыкантом с фотографии, снятой в городе Бирске.

Изменивший Родине — изменщик всему человечеству, убивающий природу — убивец самого себя. Память сердца сильна в Свиридове. Она заставляет его снова и снова неустанно говорить об одном и том же — о смысле жизни, о месте человека под солнцем, о красоте природы и о слиянности человека с ней. В его руках уже не барабан — колокол, извечный вестник и невзгод народных, и радостей, один звук которого способен вернуть, напомнить, оживить давно ушедшее. Распадаясь на тысячи обертонов, он, кажется, осыпает ими все что ни есть сущего на земле, разлетается по поднебесью, золотыми каплями плывет в ручьях, реках и океанах, напитывает землю с ее соками, поднимается во все растущее и рождающееся от земли и кормящееся ее дарами.

Музыка Свиридова вся в звонах. Одной колокольно задуманной нотой он в состоянии всколыхнуть в человеке то, что другому не под силу добиться двумя сотнями густо усеянных нотными знаками страниц. Эта скупая свиридовская щедрость — от народной культуры. Речь его незатейлива и волнующа, как пение соловья. Это не тот, чудо техники, механический соловей из сказки Андерсена, а дитя природы и обыкновенный, не заводной, а живой соловей. Птица весны, любви, пробуждения. Но вместе с тем Свиридов — певец для умудренных или стремящихся к познанию зрелых радостей, непреходящих ценностей, красот всего круга человеческого века, не только весенней поры цветения, но и поры летнего роста, и осеннего созревания и подношения, и зимнего сна — навеки или до будущей весны. Подобно Пушкину, Свиридов «приемлет жизнь» и здраво умеет отделить зерно от плевел и в негодовании на несовершенство мира не призывает на него все кары небесные. Он знает, что зло не вытравить злом, и, воспевая доброе в мире, увеличивает силу добра, которое одно способно источить все злое, подобно тому, как вода способна источить камень.

Гений Свиридова мужествен. Он любит свой народ и поет о нем и для него. Это не салонное мужиколюбие, не специально изобретенный народно-музыкальный язык, пригодный только для научных анализов в специальных музучреждениях (как есть специально математический, медицинский, газетный языки, ни на что более не годные), это и не повседневная общедоступная песня.

Это нечто новое, основанное на глубинном проникновении в тайное тайных народного музыкально-поэтического мышления и осознания нравственных критериев народной культуры в высших ее проявлениях. Отсюда и подлинно народный склад творчества Свиридова: в нем нет ничего от пресловутой «самости», так привившейся в среде деятелей искусства, нет «ячества», нет стремления поразить звуковым риторством, краснобайством, нет роскошных путешествий к цитатам, к книжно-нотному знанию (в музыке это называется полипластикой). Оно есть, это знание, причем огромное и глубокое знание мировой музыки, но оно синтезируется в короткую, как озарение, программу, которая дешифруется уже слушателями — так она ярка и прозрачна при всей своей глубине. Свиридов опускает, не выносит слушателям сам процесс рождения образа мысли, как это делают традиционные симфонисты, он показывает только результат.

Свиридовское немногозвучие сродни скупому убранству крестьянского дома, сродни той суровости, с которой труженик отбирает для себя у природы только нужное, необходимое для тела, для дела и для души.

Был в каждой русской избе красный угол, украшенный рушниками с замысловатым узорочьем. Мы все еще плохо знаем тайны русской орнаментики, деревянного и плетеного узорочья. Многое знание заключено в них, многие сведения, быть может, не меньшие, чем в астро-математическом устройстве египетских пирамид. Когда же любуешься графически отточенными линиями свиридовских мелодий, кажется, что посредством своей музыки он познал и передает нам для сохранения в памяти смысл символов русского узора, иначе просто не определить природу происхождения целого ряда его картин-образов, например, ошеломляюще, колдовски прекрасной части «Колокола и рожки» из его «Весенней кантаты», посвященной памяти А. Твардовского.

По русской философской традиции Свиридов отождествляет красоту с добром. У маленького Ф.Достоевского была любовь: маленькая, хрупкая, почти прозрачная девочка, чья девятилетняя жизнь была оборвана жутко и грязно. Достоевский запомнил ее на всю жизнь как первую наставницу в том, как надо глядеть на мир. «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветок!» — говорила она. О чем бы ни сочинял музыку Свиридов, девизом своего отношения к миру он мог бы повторить эти слова: «Посмотрите, какой красивый, какой добрый»... Но и грозный. Печален и строг лик многих его творений. Но и в них, как, например, в потрясающей по силе воздействия кантате «Светлый гость» (на слова Есенина), ощущение тревоги, нравственных тягот воспринимается как откровение.

Пессимизм чужд мировоззрению Свиридова. С этой точки зрения любопытно обратить внимание на один из элементов-символов его музыки, воспринятой композитором от почитаемого им Мусоргского. Это знаменитая попевка-стон из пения Юродивого («Борис Годунов»), В одной из самых грустных песен цикла «Отчалившая Русь» («По-осеннему»), где герой — поэт прощается с молодостью, с силой, красотой, с песенной порой своей жизни, ожидает увядания и ухода на вечный покой, — это попевка-стон сопровождает всю речь поэта. Но в самом трагичном месте, когда уходящий поэт восклицает: «Новый с поля придет поэт!» — музыка вдруг взлетает широко, могуче, празднично, слезы, стон на мгновение останавливаются, потому что это мгновение великое — торжественное приветствие поэтом своего грядущего преемника, нового времени, новых песен, короткий приветный салют продолжению жизни.

Есть у Свиридова в сюите «Время, вперед!» часть под названием «Маленький фокстрот». Это видение прекрасного мира, почти сказочного, подобного тем, что умели увидеть Т. Мор в своей «Утопии» или Кампанелла в «Городе Солнца», — мир красоты, мудрости, гордых, сильных и молодых людей. И посреди этого лучистого мира звучит музыка от древнего московского старца, оживленная гением далекого Мусоргского, но она уже не будоражит, не стенает, не плачет: она звучит, как нежная, убаюкивающая песня, как ласка близкого человека.

Так развивает Свиридов отечественную музыкальную традицию, доводя ее до слияния с высочайшими, гуманистическими традициями общемировой мысли. Многие его творения по форме своей — фрески, и по глубине и широте философского охвата сродни творениям величайших мастеров Возрождения. Микеланджеловская мощь и размах слышатся в увертюре-фреске «Время, вперед!». Музыка эта давно стала символом нашей действительности, но она столь исторична, столь диалектична по сути своей, что свободно может быть выведена как из глуби времен, так и из современности и точно так же устремлена в будущее. Ветер времени... Бег его неумолим, грозен и яростен. Вечный бой, без остановки, без покоя, отчаянный натиск сменяется торжеством победы, новый штурм, новая победа, и так без конца. Музыка увертюры не кончается, автор просто прекращает ее, потому что нет и не может быть конца движению истории, где героические судьбы строителей нашей советской жизни сливаются с героическими судьбами Т. Мора, П. Рамуса, Т. Кампанеллы, декабристов, гуситов, коммунаров, народовольцев, большевиков-ленинцев, сливаются в едином устремлении — вперед!

Свой народ Свиридов рассматривает как одну из многочисленных семей мирового поселения. Как все настоящие люди, он хочет, чтобы все семьи планеты жили в мире, добром согласии и помогали бы друг другу. Как художник, художник-интернационалист, он разрабатывает отечественные духовные богатства и вносит их весомым вкладом в сокровищницу общечеловеческого богатства. Прикасаясь же к духовному достоянию других народов, он обогащает культуру родного народа, сближая ее с культурой всего человечества. Здесь его заслуги трудно переоценить: созданные им музыкальные прочтения поэзии шотландца Р. Бернса, армянина А. Исаакяна по значению своему для русской музыки можно сравнить с тем значением, какое имели для русской литературы переводы Гомера, выполненные В.Жуковским, а для украинской — Вергилиева «Энеида», переложенная И. Котляревским.

Свиридов один из самых, а может быть, самый многообещающий композитор из всех современных русских мастеров академической школы. Он прекрасно знает природу и секреты человеческого голоса, его мелодии удобны для исполнения, в них всегда есть простор, где артист может проявить собственную инициативу и не чувствовать себя в тисках сугубой композиторской воли. Но блеснуть в его музыке трудно, почти невозможно. Она не терпит ничего наружного, внешнего, она требует от артиста единоверия с композитором, осознания того, что сущность свиридовской музыки не в том, чтобы отвлекать, ослеплять, а в том, чтобы будить, просветлять.

И слава композитора — мировая, всенародная, но не шумная, как нет шумной, крикливой славы у всего, без чего человек жить не может: у хлеба, у воды, у воздуха. Мы их не замечаем, иногда даже забываем об их существовании. Мы не говорим о хлебе, воде, воздухе потому, что все это есть. А говорим, и громко говорим, когда перестает хватать или исчезает вовсе. Это значит, пришла беда.