Вячеслав Леонидович, читая ваши книги, понимаешь, что и Сашка и Володька-лейтенант — это во многом вы сами. И все-таки прежде всего хотелось бы узнать чуть подробнее, какой она была — ваша война, как для вас начиналась, как закончилась...

— В Красной Армии я оказался по так называемому «ворошиловскому призыву» — в тридцать девятом, с первого курса архитектурного института... Хоть и случилось это достаточно неожиданно, необходимость армейской службы мы ощущали остро: в сентябре гитлеровцы напали на Польшу, началась вторая мировая, и было ясно, что нам сражения не избежать тоже... Московские мальчишки быстро становились мужчинами. Надо сказать, что служба на Дальнем Востоке дала нам очень много: и физически, и морально к войне были готовы. Правда, не хватало умения. Например, когда, оказавшись на фронте, подошли к передовой, я не знал, какова убойная сила немецкой мины. Мы прекрасно окапывались, хорошо стреляли, владели искусством рукопашного боя, но не знали, что вся передовая ночью будет освещена ракетами. Не знали, что гитлеровцы свою оборону оборудуют консервными банками на проволоке: когда разведчики подходят, банки начинают греметь, и можно бить по уже пристрелянным местам... Да, многое было внове...

— Первый день войны, описанный в повести «Сашка», совпадает с вашим?

— Вполне. Помню, воскресный вечер, танцплощадка, у нас — чемоданное настроение: ведь без пяти минут лейтенанты запаса, на носу демобилизация... И вдруг — радио: война! Построили нас по тревоге, и комполка сказал: «Слово «запас» забудьте. Вы станете кадровыми командирами».

— Трудно было перестроиться?

— Нетрудно. Вероятно, тут сыграло свою роль и то, что после сравнительно недавних событий на Хасане и Халхин-Голе люди на Дальнем Востоке находились в постоянном ожидании возможных военных действий... А потом молодость, как известно, страха знать не желает. Уже в первый день к штабу полка потянулась очередь желающих немедленно идти на фронт. В докладных каждый это стремление мотивировал по-своему. Мой друг Илья Лапшин, например, написал: «Я поэт, и мое место — на передовой». Илья своего добился и погиб героем... Недавно мне попались на глаза письма, которые я поздней осенью сорок первого по дороге на фронт с Урала писал маме. Тогда уже знал, что война предстоит не такая, как в некоторых песнях тридцатых годов, а долгая и трудная. Так вот, письма очень откровенные, и из них видно, как я подготавливал себя к тому, что, вполне возможно, погибну под Москвой. И успокаивал себя именно тем, что если и погибну, то защищая родной город, столицу Отечества...

— В «Лихоборшх» описана именно эта ваша дорог» к фронту?

— Почти один к одному... Потом, в Лихославле, — первая бомбежка эшелона: бежали от вагонов, было страшно и стыдно, тем более что рядом — вагон санроты с девочками... Дали слово: в следующий раз — без паники. Так оно и случилось... Далее — дорога на фронт уже в пешем строю, причем почему-то она осталась в памяти даже сильней, чем первый бой. Шли три дня и три ночи... Когда в сорок втором был в отпуске, пытался писать о той ночной дороге: на западе все время — полыхающее небо, первые раненые на повозках... Близ передовой увидели ракеты, следы трассирующих пуль... Страшно? Страшно. Но больше страха было желание поскорее участвовать в том великом, что происходит со страной...

На рассвете открылось нам огромное белое поле, а впереди чернеют крыши трех деревенек: Усово, Овсянникове, Панове. И подбитые танки тоже чернеют. И лежат по всему полю те, кто безуспешно пытался эти деревеньки взять штурмом накануне... Сегодня это нужно сделать тебе, а ведь у тебя перед ними, погибшими, нет ни единого шанса. И опять, конечно, страшно. Но не только смерти боишься, а и того, что вдруг струсишь, не сможешь подняться в атаку — это для нас было тогда страшнее смерти... Все помню: и ватные ноги после команды «Вперед!», и разрывы мин, и снег, рябой от пуль, и удивление, что бежишь (не убит пока, даже не ранен!)... Потом — отход после неудачной атаки. Горькое ощущение: не освободили Овсянникове И злость: ничего, возьмем!..

— Эта деревенька, это поле, судя по всему, место в вашей жизни занимают особое... Вспоминаются названия некоторых рассказов: «На поле овсянниковском», «Овсянниковский овраг»... А ваш первый бой, судя по услышанному сейчас, описан в повести «Селижаровский тракт»...

— Не только эта деревенька, но вообще бои подо Ржевом... Помните, у Твардовского: «Я убит подо Ржевом, в безыменном болоте, в пятой роте, на левом, при жестоком налете...» Один полковник рассказывал: «Прошел всю Курскую дугу, до самого Берлина, но все-таки тяжелей всего было подо Ржевом...» Неудивительно, что Овсянниково, Ржев значат в моей судьбе столь много... Ну, а закончил я войну в конце сорок третьего, под Невелем: тяжелое ранение, госпитали... В Москву вернулся инвалидом... В сорок пятом, утром девятого мая, приковылял на костылях Володька Деев — тот самый, из повести «Встречи на Сретенке»: «С Победой!»

— Значит, и Деев — лицо тоже вполне реальное?

— А как же... Сретенка, Колхозная площадь, Третья Мещанская — это места моего детства, юности. И мои друзья чаще всего жили поблизости...

— За тем, что вы пишете, только ваш опыт?

— Нет, не только. Потому и не смог писать сразу, по горячим следам, что, кроме собственного опыта, тогда у меня ничего не было... Все мои друзья воевали, и их рассказы, конечно же, откладывались в памяти. Со временем произошло какое-то осознание того, что было. Ну, например, ни за что бы не стал писать «Отпуск по ранению», скажем, через десять лет после войны. Тогда бы я рассуждал примерно так: «Ну что, собственно, в том, что Володька-лейтенант приехал до окончательного излечения в Москву? Ну, лечился, гулял, знакомился — что здесь необычного?» В самом деле: сколько тогда рядом было таких же, которые так же в свое время приезжали, лечились, гуляли, знакомились... Однако прошли годы, бывших фронтовиков все меньше и меньше, и я теперь воспринимаю это иначе: все отчетливей понимаю, ЧТО стояло за этим отпуском, и еще, что это был НЕ ТОЛЬКО МОЙ отпуск, но и отпуск очень многих, может, десятков тысяч, и наши переживания, наверное, были схожими. Значит, можно и важно об этом рассказать. Так же наверняка тогда не пришло бы мне в голову писать «Селижаровский тракт»: все же прошли эту дорогу на войну, все сутки и больше с эшелона добирались до передовой. Что интересного: идет батальон, месит грязь или вязнет в снегу... А однажды вдруг все это показалось важным.

— Сразу после войны чаще всего писались книги, где рассказывалось о каких-то исключительных событиях: «Молодая гвардия», «Повесть о настоящем человеке» и другие повести, романы, поэмы были посвящены особым проявлениям человеческого духа, верности, героизма...

— Да, а вот прозу войны тогда не писал почти никто. Впрочем, это можно понять: люди так устали от войны, что хотелось уберечь их от новых воспоминаний о грязи и крови. Уберечь от многих страшных подробностей военного быта... А сейчас, на расстоянии, каждая такая подробность стала очень важной. Например, как вы думаете: где солдат обычно носил капсюль-детонатор от гранаты? Я до сорок второго этого не знал... Когда мы пришли на передовую, боец, который уже во второй раз из госпиталя вернулся, спрашивает: «Товарищ командир, где у вас детонаторы?» Показываю на карман бридж, а боец: «Переложите в левый карман гимнастерки». Интересуюсь: «Что, так удобней доставать?» И слышу в ответ: «Не поэтому. Если пуля, он взорвется — и конец. А если в галифе положить — минимум полбедра вырвет. Калека на всю жизнь. Зачем такое?..» Ну, разве подобную деталь придумаешь в писательском кабинете?..

— Кстати, об интонации: и у вас, и у многих других «военных» писателей она во многом совпадает. И определяют ее в основном главные герои повествования — мальчики, которые сразу, со школьной скамьи, шагнули в войну. Суть этой интонации — какая-то особенная чистота, порядочность, высочайшая нравственность, духовность... Что, на ваш взгляд, определило все эти черты поколения, к которому вы принадлежите?

— Можно говорить о многом, что определило лицо нашего поколения, но я остановлюсь лишь на одном, весьма существенном: мы много читали. Да, развлечений было мало, телевизора не существовало, и почти все свободное время мои сверстники читали, причем чаще всего хорошую литературу, классиков. Наверное, наше отношение к женщине, например, воспитывалось при чтении Тургенева — во всяком случае, женские тургеневские образы значили для нас многое... Нынче, на мой взгляд, молодые читают меньше вообще и хорошую литературу в частности. А ведь чтение — это духовная работа... Я не против кинематографа, он прекрасен, но разве экранизация классики может заменить подлинные страницы Пушкина, Шекспира, Толстого, Гете? Да, грустный парадокс: книгоиздательское дело растет, а молодежь читает явно меньше.

— Вы часто встречаетесь с молодыми читателями своих книг. Каковы ваши ощущения: насколько у молодых память о прошедшей войне прочна?

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.