Евгения Владимировна — молодая добрая женщина. За это ее выбрали в местком. Как и все в лаборатории, занималась она своей научной работой, но почему-то от нее, словно от святой, обычно ждали каких-то чудес. Товарищи по работе всегда рассчитывали на ее доброту, как на свою собственность. И получалось так, что Евгения Владимировна была в курсе всех житейских и служебных дел сотрудников лаборатории, кому-то помогала, кого-то выручала, всех выслушивала.

Но с недавнего времени с ней что-то случилось. Ее перестали волновать чужие беды. Между тем сотрудники знали, что дома у нее все в порядке, с мужем живет дружно, сын здоров. И откуда эта черствость, эта резкость?

Как и обычно, Евгения Владимировна входила в лабораторию спокойной и приветливой. И настороженность сотрудников не отягощала ее. Ей так важно было теперь то, что с ней происходит и чем все это кончится, что она, возможно, и в самом деле не замечала этого отчуждения.

Она видела, как хороши темные ели, когда на них до весны залежался чистый снег. Она любила березы с мелкими первыми листьями. Где-нибудь над Окой они стоят, и стволы их светло и прохладно белеют под солнцем, и вокруг стволов дрожит теплый зеленый туман.

Беленький пароходик стрекочет мотором, правильно, как заводная игрушка, огибает черный, в зеленых пятнах травы мыс и медленно замолкает по пути к каким-то очень хорошим, совсем волшебным городкам и селам. Только такими кажутся они Евгении Владимировне: там, куда ушел катер, ей никогда не бывать.

Сотрудники лаборатории и не заподозрили бы деловую Евгению Владимировну в мечтательности: она скрывает от них эту деталь своей личной жизни. И все-таки ей приятно думать, что за тем поворотом, куда уплыл пароходик, нет ничего похожего на то, что видишь вокруг себя. Там такое твое, то самое, что ждешь всю жизнь... Поэтому беленький пароходик уплывает, а Евгения Владимировна стоит и смотрит, как он уплывает. И пока он не скрывается, ей все кажется, что кто-то нажимает на одну и ту же букву пишущей машинки. Равномерными толчками движется каретка, и тянется строка из одной буквы. Черная строка по белому листу. Беленький пароход по темной реке.

Для сотрудников лаборатории она как на ладони со своими заботами о выполнении плана научной работы, о них, о доме. Так все ясно и правильно в ее молодой жизни. И если бы они узнали, что взбудоражило Евгению Владимировну в то утро, когда она отпросилась у начальника лаборатории на два часа по домашним обстоятельствам, они бы возмутились ничтожностью причины ее переживаний.

Случай настолько незначительный и такого обывательского характера, что о нем можно было бы сейчас же забыть, если бы он внезапно не оказался повторением того, что произошло с Евгенией Владимировной лет пятнадцать назад. И теперь ей тяжело от одной мысли, что вдруг и в будущем она не сможет вести себя по-другому. Наверно, не удастся вести себя по-другому.

Кому же рассказать все это?

«Дурочка, — скажет муж, — нашла из-за чего расстраиваться. На тебе трешку и забудь думать об этом».

«Ну, знаете, — будут говорить сотрудники лаборатории, конечно, в ее отсутствие, — это какая-то достоевщина. Вроде умный человек, добрый, авторитетный. Лучше бы организовала культпоход на «Антимиры». Целый месяц от нее добиваемся. Говорят, ей предлагают кафедру в университете. Карьера...»

Но кто-то должен выслушать Евгению Владимировну. Она возвращается из института домой со странным чувством не во всем понятой вины перед собой. Она едет в метро до остановки «Парк культуры» и разглядывает пассажиров так, как будто кому-то из них она может рассказать о своем смятении, и он обязательно поймет ее, тот неожиданный человек в метро. Потом переход, лестница эскалатора, чьи-то плечи и локти...

Московская весна у Библиотеки имени Ленина. Начало апреля. В Александровском саду голые деревья стоят, как каменные. Словно растут из асфальта, а не из земли. Лужи застывают к вечеру. К концу рабочего дня.

Евгения Владимировна молча идет домой. Мысли снова возвращаются «на круги своя». Вот какая история.

«...И никакой радости, что помогла ему выйти из беды. Просто тихое удивление своим бессилием перед человеком, которого презираю.

Мы стояли в гулком подвале. У наших ног — бухта провода телевизионной антенны. На каменном полу медленно высыхают узорчатые следы ботинок директора. От двери — к нам. На моих туфлях растаял снег и блестит под каблуками темной лужицей. И только у Саньки ноги сухие. Его круглые новые лыжные ботинки поблескивают металлическими заклепками.

Сам Санька тоже круглый, крепкий, прочный. Как его лыжные ботинки. А кончик самописки, пуговицы халата, дешевый перстень на безымянном пальце, зубы, узкие глаза, округлости щек и подбородка блестят, как металлические заклепки на его лыжном ботинке.

По-моему, он не узнает меня. А я его сразу узнала. Мне даже показалось, что он не то что совсем не изменился, но и не вырос. Хотя он, конечно, здорово подрос с тех дней, когда мы были красными в военной игре. А может быть, такие люди, как Санька, и не вспоминают детские игры, может быть, они держат в памяти что-то другое, нужное им сейчас в деле, и только...

Санька наматывает на левую руку гладкий провод антенны. И вдруг мне начинает казаться, что он все-таки узнал меня. И нарочно так небрежно, так напоказ отмеривает провод и ждет деньги, которые я ему обещала.

Вчера вечером он пришел к нам на новую квартиру по вызову. «Литейщик из телеателье Ерохин А. А.» — так было написано в квитанции. «Симпатичный такой, — передала мне бабушка. — Провел антенну. Приветливый и шустрый. Стеснялся, но потом попросил на пол-литра, уж я ему дала. Больно ловкий он на руку».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.