Прохладная белизна ромашек, ржаной колос, касающийся женского лица с такой нежностью, словно смысл его существования на земле – именно это прикосновение... И бесшумные бабочки со светящимся узором на крыльях... Есенинской строкой рожден этот рисунок. И еще – сердцем художника, который с такой прозорливостью нашел ее графический образ.

– Иллюстрация, – говорит Геннадий Новожилов, – это частица мира литературы, драгоценного для меня мира.

Я смотрю на его рисунок и чувствую, как необходимо для нас созерцание красоты и насколько мощно ее излучение... И хочется, закрыв глаза, вспомнить и до деталей рассмотреть, превратив в свое собственное достояние то, в чем повседневность приучила видеть привычное и ничем не примечательное: прохладную белизну ромашек, ржаной колос, касающийся женского лица, и бесшумных бабочек со светящейся пыльцой на крыльях, пыльцой, которая дарит им не только красоту, не и саму способность полета...

Я слушаю Геннадия Новожилова, вижу, как прикасается он к книгам, словно бы ощущая исходящий от них живой ток, – и он представляется мне внимательным и бережным хранителем сокровищ, скрытых в книжных страницах. И я вспоминаю франсовского Сильвестра Бонара, который так говорил о книгах: «...для моей жизни они необходимы, как воздух или свет. Я очень их любил и до сих пор не в силах удержать себя, чтобы им не улыбнуться или не приласкать их... Каждая из этих книг, в силу того или иного присущего ей достоинства, заслуживает уважения порядочного человека».

– Дома у нас была хорошая библиотека, – вспоминает Геннадий. – Я до сих пор помню великолепные издания Пуп пота. Гоголя, Андерсена, Гауфа... Эти книги были прекрасно иллюстрированы. Разумеется, особенно поражали меня сказочные сюжеты. С того времени я и увлечен иллюстрацией.

Рисовать начал лет в шесть-семь. Шла война, я мечтал стать летчиком и, естественно, изображал на бумаге бесчисленные воздушные бои, в которых всегда побеждали паши пилоты. Если же ситуация была безвыходной, я всегда успевал спасти своего героя, раскрыв над ним в черном небе белый купол парашюта...

Мать умерла, когда Геннадию было несколько месяцев, а в сорок третьем умер отец...

То, что ему не удалось услышать от отца и матери, он узнавал из книг. Открывая их, он отправлялся в путешествия – и в тот мир, о котором в них рассказывалось, и в тот, колеблющийся и манящий, который называется творчеством.

Нет ничего увлекательнее этих путешествий, в которых есть все: реальность ветра, надувавшего паруса колумбовых каравелл, реальность букв, выписанных каллиграфическим почерком гоголевского Акакия Акакиевича, реальность пушкинского Моцарта, душевная незащищенность 'которого – необходимое условие того, что он смог сотворить добро, превратившись в музыку, и поглотить зло, далее став его жертвой...

У этих путешествий нет завершения. Есть только краткие остановки, когда художнику удается рассказать о них пером, карандашом, кистью... И эта сохраненная со времен детства способность путешествовать именно так сообщает его взгляду удивительную внимательность и доброжелательность. Поэтому так остро видит он мир и во время своих реальных путешествий.

...Плывут по стене мастерской прохладные рыбы. Плывут в неуничтожимой прозрачности воды, которая, уловив предназначенные ей солнечные лучи, медленно пропускает их сквозь себя... И эти рыбы в московской мастерской заставляют вспомнить вкус чистой речной воды и шуршание выбеленного северным солнцем песка...

– Лет в пятнадцать я поступил в седьмой класс художественной школы при институте имени Сурикова и почувствовал себя совершенно самостоятельным...

Что же было там, в детстве, откуда это сегодняшнее ощущение удивительной красочности тех полуголодных дней? Другие дети собирали марки и открытки – он лишь любовался ими. У него не было велосипеда, но он так точно представлял себе велогонку, словно сам промчался по треку...

– Я не жалуюсь на судьбу, – говорит художник. – Хотя, конечно, хотел бы, чтобы мое воспитание было позначительнее. Это помогло бы в работе. Но в конце концов все пережитое – это драгоценные крупицы реального опыта, которые пробуждают фантазию...

Он отводил от книги глаза и, словно наяву, видел цветной мир, покорно следующий за его взглядом. Он пробовал рисовать, и все исчезало. Прошло немало времени, прежде чем он научился с достаточной точностью фиксировать возникающие в воображении образы...

– Неуправляемые эмоции часто мешают в работе. Здесь всегда должен быть порядок...

Когда он впервые увидел жеребенка, такого же, как в есенинском «Сорокоусте»? Наверное, еще в школе. Увидел и почувствовал, как тот берет хлеб с его ладони, тыкаясь в нее влажными лиловыми губами...

Иллюстрации к «Сорокоусту» Геннадий Новожилов сделал недавно. Тот самый жеребенок, которого он увидел когда-то, не изменился. Его можно унести на ладони и сохранить в душе... А вот поезд, который «бежит по степям, железной ноздрей храпя», утратил свой наивно-зловещий облик, превратившись в почти сказочное одушевленное существо, не враждебное красногривому жеребенку, а родственное ему...

А на книжной полке художника стоят вагончики и паровозики игрушечной железной дороги, которые так легко совершают дальние рейсы в мир детских мечтаний. И возвращаются оттуда, сохранив запах полевых трав и причудливых цветов, сохранив отблески драгоценных камней, добытых гномами...

– Я с удовольствием играю вместе с дочкой в железную дорогу. Я испытываю наслаждение, видя, с какой добропорядочной старательностью бегут по рельсам эти трудолюбивые паровозики, эти разноцветные вагончики...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.