В течение жизни мы тратим и тратим первичный материал, данный детством. И если нам, взрослым, удается в какой-то момент хотя бы чуть-чуть пополнить этот запас, – это уже счастье. Во всяком случае, если бы я не играл вот так с дочкой, я, наверное, сделал бы совсем другую иллюстрацию к «Сорокоусту»...

Перед окончанием художественной школы жить стало совсем трудно. Геннадий должен был всерьез подумать о заработке. В это время студия «Союзмультфильм» объявила об организации курсов художников-мультипликаторов. Геннадий Новожилов подал туда документы. Сдавать экзамены пришло человек триста. Выдержали трое. Среди этих счастливчиков оказался и он. Поскольку не было смысла из-за трех человек организовывать курсы, будущих мультипликаторов сразу же прикрепили к режиссерским группам. Нужно было делать рабочий материал. Таким образом, месяца через три курсантская стипендия Геннадия превратилась в зарплату.

На студии он проработал семь лет, участвовал в создании более двух десятков мультипликационных лент.

– В «Снежной королеве» я делал разбойников, в фильме «По щучьему веленью» – царя, в ленте «Миллион в мешке» – музыкальную сцену... Я работал на «Мультфильме», как говорится, на характерных ролях и мог поэтому заниматься гротеском, что меня всегда привлекало.

Но как ни интересна была работа в кино, его все больше и больше охватывало желание вернуться к иллюстрации, к тому, с чего открылось для него искусство.

Поначалу опыт работы в мультипликации мешал его графике. Получались огромные головы, какие-то странные руки, он не мог передать движение, которое, казалось бы, как художник-мультипликатор хорошо знал! Но именно это мультипликационное движение сообщало его графике оттенок нелепости... «В мультфильме – в идеале – должна быть мудрость Толстого и Сократа в соединении с непосредственностью и способностью создать экранную жизнь в условной сказочной форме», – говорил один из самых уважаемых наших мультипликаторов, режиссер Федор Савельевич Хитрук. В своей работе Геннадий Новожилов всегда стремился именно к такому соединению. И в иллюстрации тоже. Однако далеко не сразу сумел в относительно новом для себя жанре приблизиться к постижению жестких законов формы.

Сейчас он периодически возвращается к мультипликации. «В мультфильме, – вновь цитирую Хитрука, – как и в поэзии, необходима крайне высокая концентрация мысли и эмоций».

Мир мультипликации ни на минуту не дает забыть об этом постоянном требовании, которое предъявляет к художнику искусство.

– Я люблю ленту «Журавль и цапля», сделанную недавно моими друзьями на «Союзмультфильме», – говорит Геннадий Новожилов. – Отчего страдают эти два существа, названные цаплей и журавлем? Неужели нельзя понять и простить друг другу ничтожную обиду? Ведь тогда сразу же открылся бы прекрасный мир понимания, мир счастья! Так почему же так нетерпимы и так нетерпеливы эти забавные, эти несчастные мультипликационные персонажи? Неужели они осуждены на то, чтобы вечно возводить между собою непреодолимые барьеры?

Разумеется, вопросы эти возникают не перед рисованными героями, а перед нами, людьми. Упростив до арифметической ясности расхожую жизненную ситуацию и сотворив на ее основе мультипликационную сказку, авторы сумели наделить ее некой загадочной силой. И мы, зрители, следя за условными цаплей и журавлем, ощущаем, что эта сила извлекает из нас воспоминания о наших собственных драмах, и воспоминания становятся эмоциональным фоном сюжета мультипликации, превращая ее героев в общечеловеческие символы...

– Как-то в кафе, – продолжает Новожилов, – я видел такую сценку. Один человек, видимо, хотел с кем-нибудь поговорить. Не найдя лучшего предлога, попросил у соседа спички. Закурить. Тот не глядя передал спички. Тогда первый, пытаясь все же завязать разговор, сказал:

«Хорошие у вас спички!»

А тот, другой, все так же не глядя на него и думая о своем, в сосредоточенной задумчивости, медленно подбирая слова, ответил:

«Да... Как спички они ничего...»

Со стороны ситуация кажется забавной. Но ведь не исключено, что это тоже один из вариантов драмы «Журавль и цапля»...

Мне кажется, что основное свойство дарования Геннадия Новожилова состоит не только в умении с удивительной точностью постигать сущность самых разных литературных произведений, но и открывать в них новые миры там, где мы зачастую видим только заключительную точку.

...Писатель закончил фразу, главу, часть. Но каждая точка – это как фермата в музыке. Молчание, которое тоже музыка. Тишина, в которой продолжают развиваться ситуации, образы, настроения...

– Работы Геннадия Новожилова, – говорит профессор Ленинградской консерватории Борис Львович Гутников, – родственны музыке, в особенности музыке Сергея Прокофьева, очень русской и очень эмоциональной...

Композиция, цветовой строй графических листов Новожилова всегда заставляют меня внутренне ощутить гармонический образ прокофьевских произведений, особенно инструментальных... Для меня здесь очевидно сходство и в логике развития и в остроумии неожиданных решений.

Давняя мечта Геннадия Новожилова – сделать фильм по сказке Вильгельма Гауфа «Холодное сердце». Ее герой, угольщик Петер Мунк, ради того, чтобы стать богатым, отдает злому великану-волшебнику свое живое сердце, получая взамен каменное. Став человеком с каменным сердцем, Петер утратил любовь к людям, жалость, сострадание. Однажды в порыве гнева он убивает свою жену.

Однако под влиянием добрых сил в нем все же побеждает человеческое начало. Ему удается возвратить себе настоящее сердце. И тогда Петер осознает всю тяжесть совершенного. Он жаждет смерти. Но оказывается, его жена жива – ей помог добрый волшебник, и все приходит к благополучному завершению.

– В моем представлении сказка на этом не оканчивается, – говорит художник. – Человек с живым сердцем не может простить себе преступления, даже если его простили те, кто от него пострадал. Чем может Петер оправдаться перед самим собой? Тем, что совершил зло не по своей воле и, следовательно, должен отвечать за него лишь в ограниченной степени? Какое страшное и какое знакомое оправдание!

Работая над иллюстрациями к этой сказке, я не могу и не хочу избавлять Петера Мунка от мук совести. Потому что люблю его и хочу, чтобы он всегда был человеком с горячим сердцем, в котором живет наше счастье и наше горе – наша совесть...

В душе художника рождается такое продолжение классической сказки, которое может создать только человек, воспитанный на русской литературе, с ее обостренным чувством правды, с ее болезненной чуткостью к человеческому страданию, ко всякому унижению человеческого достоинства.

– Для меня, – рассказывает художник, – крайне важна предварительная работа, накопление знаний: биографических, исторических, этнографических – всяких. В какой-то момент переполняющее тебя знание рождает вдруг искру вдохновения. Делаешь один вариант, другой, десятый... И неожиданно все начинает получаться вроде бы само собой. Что ни сделай, все идет на пользу. Неправильный мазок? Так от этого только лучше! Но прийти к такому восхитительному состоянию страшно трудно.

Иногда находишь какую-то деталь, скажем, нос или ухо. И от этого начинаешь танцевать. Ибо эту деталь ты где-то внутри ощутил как живую. А затем пририсовываешь к ней, грубо говоря, все остальное. Иногда помогает отчаяние. Вот, например, делал я портрет Тараса Шевченко. И сделал уже. Нарисовал его усатым, старым, таким, к какому мы все привыкли. Все вроде бы нормально. И здесь во мне словно что-то закричало: да что ate это такое, черт подери, в конце концов? Так почему же он у тебя получился такой аккуратный, такой упорядоченный?

Я схватил чистый лист и за два часа нарисовал новый портрет, где он у меня весь «потек», глаз стал влажный, трагический, а там, где у «хороших людей» должен быть крест, «пришилась» пуговица с орлом.

Очень долго я не мог найти своего Чехова. Все время был вроде бы он, но непохож внутренне! А потом появилось лишь несколько деталей, которые превратили этот рисунок в портрет Чехова. Эти детали, кстати, деформировали его лицо. Чехов неправильно нарисован с точки зрения арифметики рисования...

Мне нравится рисовать, даже когда не получается. Потому что я знаю: когда получится, все мои мучения сторицей окупятся радостью удачи...

Гоголь, Пушкин, Андерсен, Гауф... Книги, которые Геннадий Новожилов впервые прочитал в детстве и которые сейчас стоят на его книжной полке. Неизменные, они вместе с тем постоянно изменяются. Для него. Потому что изменяется он, художник, изменяется его понимание мира, литературы и самого себя. Поэтому, постоянно обращаясь к своим любимым авторам, он все время открывает в них эти чудесные изменения, открывает волнующее соответствие своему душевному строю.

Может быть, чаще, чем к другим, обращается он к Гоголю. Года два назад на киностудии «Союзмультфильм» была сделана картина «Похождения Чичикова». Художником-постановщиком был Геннадий Новожилов.

Он показывает мне эскизы к этой картине.

– Это, наверное, самая долгая работа в моей жизни. Я не уверен, что она вообще когда-нибудь кончится, – ведь мысленно я все время просматриваю новые варианты этого фильма, ищу образы героев, образ самого Гоголя.

Ноздрев, Манилов, Чичиков... Эскизы сменяют друг друга, словно кинокадры, и во мне возникает иллюзия, будто я смотрю один из этих киновариантов, которые существуют лишь в сознании Новожилова.

В «Мертвых душах» есть сцена, которая опущена в фильме «Похождения Чичикова». Это когда пьяный Селифан опрокинул бричку и Павел Иванович упал в грязь... Здесь, в мастерской художника, я вдруг вижу, что Павел Иванович не просто падает в грязь. Он проваливается сквозь землю, переносясь из яркого, цветущего, прекрасного мира в новую реальность, где все вроде бы такое же, как в действительной жизни, но лишенное красок, запаха, души. И в этой новой реальности «мертвая душа» – Чичиков – с удивительным искусством творит свое паутинной сложности дельце.

У каждого из персонажей «Мертвых душ» было в жизни такое падение в грязь, в ту ужасающую антижизнь, которую с такой скрупулезной достоверностью показал Николай Васильевич Гоголь...

«...Я вдруг увидел, не заметив, как она явилась, маленькую даму, сидевшую на книжном корешке... В белой ручке она держала палочку, привлекавшую мое внимание, тем более законное, что занятия археологией научили меня довольно точно распознавать по некоторым отличительным знакам действующих лиц сказаний и истории. В данном случае такое знание мне пригодилось. Разглядев палочку, я установил, что она вырезана из веточки орешника. «Так это палочка феи, – сообразил я, – а следовательно, дама, держащая ее, – фея...»

Мне кажется, что Геннадий Новожилов так же ясно, как Сильвестр Бонар – фею, видит своих героев, сходящих с книжных страниц во всей реальности их облика, который сообщают им его вдохновение, художническая бескомпромиссность и возвышенная искренность.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.