Ночью опять снилась война...

Мучительней всего было то, что опять и опять, как двадцать лет назад, он явственно видел, как медленно, угрожающе разворачиваются башни фашистского бронепоезда, вперившись прямо в его орудие, и теперь вся надежда была на это орудие, на верную и безотказную

76-миллиметровую пушку, на «родную Маруську», как называли ее бойцы, и она не подвела – ахнула по бронепоезду на секунду или две раньше врага. Кожарин видел тоненькую струйку дымка, потянувшего из зияющей раны бронепоезда, а потом вдруг весь мир разом потонул для него во мраке. Это из-за реки ударил по их батарее фашистский миномет, первый же снаряд отбросил Кожарина от орудия, и он очнулся только в медсанбате, через несколько дней, далеко от передовой, со страшной болью в голове и предплечье. Очнулся контуженный, слепой.

Он ослеп в девятнадцать лет.

Потом было много госпиталей и медсанбатов, множество операций. Иной раз казалось, что боль – главное его состояние. Жизнь и боль стали для него нерасторжимы, но в конце концов молодой организм взял свое, в правом глазу забрезжила жизнь, и хотя все вокруг было мутным и раздвоенным, непонятным, незнакомым, но это ничего не значило по сравнению с величайшей радостью: я вижу! Вижу!

С тех пор он видит только правым глазом. Острота зрения минимальная – 0,08.

Левый не видит совсем.

...Снова и снова снится ему тот бой в далеких белорусских лесах, единоборство фашистского бронепоезда и тщедушной «Маруськи», выстрелы, взрывы, леденящие душу завывания минометных снарядов, и каждый раз во сне, как тогда, в ноябре 1943 года, Кожарин со страшной и неумолимой силой вновь переживает острое ослепление взрывом, который отбросил его от орудия и поверг во мрак на долгие годы.

Еще много, бесчисленное количество раз слеп он в своих послевоенных снах. Война не отпускала его. Она жила в нем снами, воспоминаниями, болью, раздумьями...

Однажды ему попалась на глаза книга генерала Белова «За нами Москва», он не смог удержаться, листал весь вечер, напрягал зрение, вглядываясь и вчитываясь в строки. Правый глаз натрудился до ноющей рези в висках – боль всегда отдавалась у него в висках, и хотя сам Кожарин не воевал под Москвой, он каждый раз остро, чутко откликался душой на описание боев под столицей. Это была его вторая, горькая и неизбывная боль – боль сына за своего отца, Антона Яковлевича Кожарина, солдата, пулеметчика, пропавшего без вести под Москвой.

Сын стонал во сне, крутил ручку наводки, брал Ельню, валялся в госпиталях, слепнул и снова прозревал, подбивал фашистские танки, вместе с отцом шел в атаку под Рузой и Можайском и только одного состояния не мог пережить до конца – состояния солдата, который пропал без вести. Как могут, пропадать солдаты без вести? Может, это просто живые не знают всех обстоятельств, при которых солдаты отдают жизнь за Отечество? Значит, все дело в нашей памяти, в нашей совести, в нас самих.

Все дело в живых.

Кожарин проснулся. Во сне видения войны слились в настоящий калейдоскоп – отец, собственное ранение, вой снарядов, госпиталь в Горьком, штыковая атака, возвращение в родной Борисоглебск инвалидом войны с двумя орденами на груди – Отечественной войны и Славы, – и все это выпало на его долю в девятнадцать лет... Он вытер тыльной стороной ладони пот со лба, осторожно, чтобы не разбудить жену, поднялся с постели.

– Леша, ты чего? – Татьяна, спавшая всегда очень чутко, приподнялась на локте.

– Спи, спи... – успокоил ее Кожарин. – Душно что-то...

Он подошел к окну. Над элеватором мирно и тихо покачивалась луна, желтый ее круг расплывался перед взглядом Кожарина, но он все-таки видел в ночной тишине луну, видел мир. Хоть и плохо, слабо, но он видел, как все вокруг дышит покоем, умиротворением, – после войны прошло уже двадцать лет, и только сердце его болело, ныла душа, и не было им успокоения...

Алексей посмотрел на спящую жену. Он счастлив с ней, у них двое ребятишек – сын Олежка и дочь Оленька, и все-таки сердце у него не раз сжималось от непроходящей горечи. Фашистская бомба точным попаданием разрушила родительский дом Татьяны. Погибли мать, сестры и братишки...

Война. Опять эта проклятая война...

Кожарин подошел к детям, присел на крбвать сына. Что знает сын о войне? И захочет ли он когда-нибудь узнать всю правду о ней, или она останется для него просто словом – война? И что знает сын о своем родном отце?

Этот вопрос вдруг отозвался в душе Кожарина острой болью. Нет, не потому, что он представил сына равнодушным к своим собственным страданиям и размышлениям. А потому, что он вдруг прямо и беспощадно спросил самого себя: а что ты знаешь о своем отце?!

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.