Выдалась на редкость холодная зима. В начале ноября окончательно лег снег, а через несколько дней внезапно ударили морозы и градусники показали минус сорок. По утрам, а иногда и целыми днями Ангару окутывал плотный туман.

Туман как бы поглотил и город, и окрестные хвойные леса, и огромную стройку, что раскинулась на берегах Ангары, и дороги, по которым где - то грохотали автомашины и поезда. Этот невиданный туман и холода сначала поразили Марьямова, потом начали угнетать. Он приехал из Москвы в демисезонном пальто, в кепке, временно поселился в гостинице и утром, идя на работу аршинными шагами и закрывая руками прихваченные морозом уши, на что - то злился и ничего вокруг не замечал, словно не было в городе ни людей, ни огромных зданий, ни тополей, пушистых от, инея. Только посматривая на пробегавшие трамваи, недоумевал, как можно в этакий лютый мороз сидеть в насквозь простывших вагонах.

Тепло было в гостинице и на работе - в маленьком, тесном помещении отдела эксплуатации Северной автобазы.

В комнатушке было множество полок с пыльными папками. В них хранились коммерческие договоры, путевки, копии накладных, акты на простои машин. Вероятно половину из этих папок Марьямову предстояло пересмотреть, потому что едва он прибыл сюда, ему сказали: «Эксплуатация у нас оголена, один работник в отпуске, другой - на учебе, а сейчас готовится годовой отчет. Придется временно помогать начальнику отдела». Марьямов вздохнул, ответил: «Слушаюсь» - и уселся за указанный стол.

Молодому инженеру, естественно, не терпелось скорее перейти на производство, но отпустить его обещали лишь в следующем году.

Он добросовестно рылся в папках, неумело, как швейную машину, всей ладонью крутил ручку арифмометра, размашистым почерком, который никак не годился для узеньких графок, выписывал колонки цифр. Можно было поражаться усидчивости, с какой он все это проделывал, ни с кем не заговаривая, - объяснение же этому было одно: Марьямов чувствовал себя на автобазе чужим.

За толстым кирпичным брандмауэром, отделявшим контору от цеха вулканизации, целыми днями приглушенно гудел движок. С той же стороны слышались простуженно - хриплые гудки автомашин, выхлопы моторов, добродушная брань и крики людей. Там, казалось, существует свой мир. Каждый день оттуда, из этого мира, в комнатушку, заставленную папками, словно делая обязательный обход, заходил краснощекий от холода механик гаража Швидко в толстом полушубке, туго перехваченном солдатским решаем. От одежды механика пахло бензином и крепким морозным воздухом.

Делать ему в комнатушке было нечего. Косясь на мрачноватого заведующего отделом, он задавал один и тот же вопрос: «Живем?» - и, похлопывая себя по полушубку, говорил: «Черт знает, как вы тут сидите, в этой бане!» С веселым лукавством он свысока посматривал на Марьямова, как бы говоря: «Ну, ну, поглядим в дальнейшем!...»

За тонкой перегородкой справа, в диспетчерской, с утра до вечера раздавались голоса шоферов: «Зина, рисуй путевку!» или: «А ну, Зиночка, распишись на счастье своей ангельской ручкой!» Но всегда эти люди говорили уверенно, с хозяйской широтой, чувствуя, что они на автобазе главные люди.

Все это Марьямова почему - то задевало, хотелось объяснить шоферам, диспетчеру Зиночке и механику в толстом полушубке, что он, Марьямов, не птенец, едва выпорхнувший из стен института, что у него есть опыт автомобилиста. После средней школы два последних года войны он был бойцам автороты, крутил баранку, потом в мастерских строительного управления руководил бригадой по группе коробки скоростей, наконец, практика в институте.

Но никому Марьямов рассказывать об этом не стал - работал молча. А по вечерам, в гостинице, устав от шумной ватаги «командировочных», вдосталь наговорившись с соседями об атомных открытиях, о совещании в Женеве и о новой строительной выставке, рано ложился и думал о том, какая полная жизнь начнется у него, когда он - и непременно вскорости - встретит добрую, преданную женщину и очень полюбит ее. Марьямов засыпал, томимый предчувствиями.

Туман исчез так же внезапно, как и появился, но мороз все крепчал.

Перед Новым годом Марьямов купил себе валенки и пушистую шапку из волчьего меха. Надев эти мягкие, чудесные вещи и выйдя на улицу, он был почти счастлив, почувствовав, что ему тепло, так тепло, что хоть кричи об этом. В этот день Марьямов впервые понял, что город, в котором он поселился, может быть, навсегда, велик и наряден. Марьямов вышел к реке. Даль была чиста и хрустальна, какой она бывает в горах Кавказа да в зимней Сибири. По реке плыли большие рваные льдины, соединяясь над черными разводьями. За холмами земли, укрытыми снегом, были видны стрелы экскаваторов.

Вдруг, обдав Марьямова снежной пылью, мимо пронеслась машина, груженная зелеными елками. «Завтра встречать Новый год», - вспомнил он и почувствовал острое одиночество.

На другой день Марьямов, как всегда, работал. В комнатушке отдела эксплуатации на одного человека прибавилось - вернулся отпускник. За день ничего не случилось. Впрочем, был подписан приказ о назначении Марьямова старшим инженерам по ремонту в гараж № 2.

Вечером Марьямов шел по ярко освещенным улицам города и думал: «Ну, бумажки теперь к черту! Начинается человеческая жизнь». Ему представлялось, что с той самой минуты, как он попадет в знакомую и привычную атмосферу мастерских, с их шумом, беспокойством и тревогой за план, в его жизни что - то резко изменится. Во всяком случае, исчезнет ощущение одиночества, какое, повидимому, долго владеет людьми на новых местах, где нет близких и где все кажется далеко не таким, каким рисовало воображение.

Марьямов шел медленно: спешить было некуда. Его обгоняли люди со свертками новогодних покупок в руках; в суете, в голосах прохожих чувствовалось праздничное возбуждение»

Вдруг снежные хлопья повалили с неба, медленные и торжественные. Марьямов свернул на боковую улочку, белую и тихую, остановился, решив закурить, но не закурил: навстречу по тротуару шла высокая молодая женщина в пуховом платке и пальто, отделанном серым каракулем. Шла она медленно, подняв белое румяное лицо навстречу снежным хлопьям, и тихо пела одну и ту же фразу: «Как хорошо, идет снег! Как хорошо, идет снег!».

Марьямова поразило ее милое простое лицо. Стоя под деревом, он видел ее пунцовые губы, высокий лоб, чуть вздернутый нос и глаза, скрывающие тихий, сдержанный смех.

Марьямов быстро закурил и долго глядел женщине вслед, думая с горечью, что уличное знакомство считается признаком дурного тона. Люди выдумали для себя множество нелепых условностей - он не смеет догнать незнакомку, не может спросить ее имени, хотя сердце его переполнено странной, но твердой уверенностью, что она свободна, совершенно свободна.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.