«В Меня пять сынов…»

– В Барсучка бабой моей три десятка яец взятс было. А в Хомячонка – это я уже сам осеню» четыре гарнца гороху брал.

– Да уж, Терешенька, худо тогда твое дело Терешенька. Во чужом пиру тебе тогда похмелье Каб тольки не вяликий твой вум, сгинуть бы тебе

тут, что люшеньке! Ну как ты тольки такук отвертку придумать мог: «В мяня пять сынов!» Это надо ж допетрить до такого...

Терентий Алексеич Зуев-Пятков уклонился от обсуждения собственных юридических способностей. Достав из кармана плетеную берестяную тавлинку, он для аппетита постучал по ней пальцем и отправился нюхнуть табачку в сени.

– Что, товарищ зямлямер, слушаешь? Антиресно? – спросил меня Сергий Радонежский.

– Да уж больно глупо что-то, – отозвался я.

– Это в чим же вы глупость увидали, товарищ ученый? – не оставил за мной последнего слова святовидный подвижник.

– В споре дурацком! Ну кому какая разница: белые очки, черные очки? Ведь оба же и таких и других овец держат. Глупость!

– Нету, Василич, те никакая не глупость. Не глупость это, малец, а хошь скажу, что? Это очень хитро подстроенная насмишка.

– Насмешка?- – от всей души удивился я.

– Слышь, сичас все тебе поясню, как у них придуман-то. Должон из этого на всю волость смех початься. И не видать мне покеда, как той Иван Миколаев Курянков, хоть и он ума палата, из ихних кляпцев теперь свою вумную голову выпростае. Ты пойми: ведь у них так дело подведен, что у этого кхнего дела никакого конца и быть не может.

– Ну, как так – не может? Почему?

– Проще нету «почему». Какую отгадку этой загадке ни придумай, ничего дельного не получится. Ну, скажи, ряшит Курянков так: Хомячку тую ярку вернуть. Так ведь на весь уезд слава пойдет: «Ай, судья! Да у Хомячка своих черноглазок скольки хошь. Почяму бы он знает, что это именно Барсучонкова черноглазка?»

– Так, а кто же может судью заставить именно так спор разрешить?

– Ня так? Ланно! А народы опять: «Га-га-га! Хомячок-то Ванька сам суседу в тое утро овцу подавал, так что ж судья ему самому не верит?»

– А свидетель? – уже неуверенно начал я. – Видимо, к ответчику и верно чужая овщгзабежала.

– А вот на ету-то потребу у их и зайдена тэй при сноб лаженный Тереха. Чтобы он в ничью пользу показания давал. И как его теперь твой Иван Миколаич с етого его порогу собьет, что в его пять сынов, я не знаю. Ведь он, Терентий-пастух, кто? Терешка-дурачок, и вся твоя! И как это дело не поверни, выходе одно – смех! А над ким смех? Над судьей. А им тольки етого и требуется... Слышь-ка, тихо! Никак решенье вынесли, идуть!

Костя Селюгин позвонил в свой, бывший школьный, звоночек на черной деревянной ручке: «Суд идет!»

Скажу правду: у меня даже сердце замерло – так напугал меня агиографический старичок.

Зал быстро наполнился множеством граждан деревни Потехино и близлежащих деревень, а потом бесшумно открылась дверь совещательной комнаты. И предстали перед нами все трое судей, все совершенно спокойные, но каждый по-своему.