Мы прошли уже километров пять и строго по карте свернули с автострады влево. Как раз впереди, километрах в семи, должен быть Валин медсанбат. Дорогу туда я знал хорошо, поскольку две недели назад возвращался из медсанбата в свою часть пешком. Тут я вспомнил, что мой немец, наверно, голоден. Сам-то. я поел, а немца вряд ли покормили. Пришло на память еще одно слово – «брод», я остановил Ганса и показал ему, чтобы он сел. Я достал из вещмешка хлеб, банку тушенки, а из противогазной сумки штык. Нарезал хлеб, открыл штыком банку, положил половину содержимого на хлеб и протянул немцу. У него жадно горели тлаза, и он заискивающе бормотал:

– Данке! Данке шейн!

Но тут же я заметил, что Ганс подозрительно часто поглядывает по сторонам, и я опять пожалел, что не захватил с собой веревки.

Прошли еще километров десять – двенадцать, а конца пути не видно. Встречались изредка солдаты и офицеры, но где находилось «хозяйство Семенова», никто не знал. Я не раз смотрел на карту, но по ней получалось, что и до Найдорфа, где был медсанбат, нам еще топать и топать. Немец мой шел ходко, а я устал.

Солнце припекало. На загорках и полянках зеленела трава. В лесах и перелесках дурманяще пахло прелой листвой и весенней теплой сыростью, а мы старались заходить в них реже. Я старался представить дом Ганса. Мы бывали во многих немецких домах. И почти все они поражали нас своей какой-то неуютной чистотой и аккуратностью. Даже на кухнях все расставлено по полочкам, разложено по баночкам с надписями, ив подвалах порядок идеальный – рядами банки-склянки со всякими компотами и консервированными овощами. А уж фотографироваться немцы любили! В каждом доме куча альбомов: дедушки, бабушки, мамы, папы в детстве, сами дети отдельно и с родителями, в комнате и на улице, на фоне дома и на фоне автомобиля.

Цивильных немцев мы почти не встречали. Все бежали. Оставались лишь брошенные немощные старухи да выжившие из ума старики, бодро выкрикивающие: «Капут! Аллее капут!»

Я расстегнул шинель, на солнце жарковато, посмотрел на часы: скоро три. Пожалуй, можно и подкрепиться. Мы миновали полусырую ложбинку с

остатками снега и вышли на сухую поляну возле разбитого мостика. Здесь было тихо и тепло.

– Сидайн! – приказал я немцу каким-то странным, неожиданно пришедшим на язык словом, но он понял меня. Остановился и присел, почему-то по-восточному поджав ноги. Только тут я посмотрел на его хромовые сапоги, новые, и в голове мелькнуло: «Не махнуться ли на мои ботинки с обмотками?» Но решил: не буду мараться. Из сидора я достал хлеб, початую банку тушенки и кусок желтого сала, который нам дали вместо жиров.

– Битте! – сказал я немцу. Немец ответил:

– Данке шейн. И мы стали есть.

– С чаем возиться не будем, – обратился к немцу по-свойски: – Хлопотно. Вот дойдем до медсанбата, там...

Ганс, конечно, ничего не понял. А мне опять почему-то представился его аккуратный дом под черепицей, его муттер...

В Найдорф мы пришли только к вечеру, когда уже смеркалось. Судя по всему, кроме медсанбата, других частей здесь не видно, и все же я очень долго искал Валю.

Наконец нашел на кухне.

– Ты? – воскликнула она. – Живой? А я уж чего только не передумала!

– И не один, – сказал я.

– А это кто?

– Да вот, веду пленного в штаб корпуса, – объяснил я. .

– Мы сейчас от него избавимся, – пообещала Валя. – Подожди!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.