В Горах

Но вот Ташлыков все же увидел Нину. Как, когда и откуда она появилась, он так и не понял – будто прорезалась сквозь землю. Она стояла с лыжами и кого-то ждала. Взгляд ее был ищущим, нервным. Кого же она ищет? Что-то похожее на ревность возникло в Ташлыкове, он усмехнулся, окорачивая самого себя: если дело так дальше пойдет, то все, поднимай руки вверх. Надо же, Нина Игнатова, оказывается, совсем не безразлична ему. В следующий миг он понял: она ищет его – и успокоился. В нем возникло чувство некоего удовлетворения.

Очередь у подъемника уже совсем поредела, Бобби Дилон уступил место менее шумной и более мелодичной испанской паре – девушкам с чистыми, нежными голосами, те взялись за дело рьяно, и песни, которые они пели, были грустными, прощальными. Нина Игнатова никуда с небольшого взгорбка, хлебной ковригой подпирающего подъемник, не уходила, она продолжала искать Ташлыкова.

Несколько раз Ташлыкову казалось, что она нащупала взглядом его балкон, дверь, смотрит и видит его, возникало желание выбежать наружу, позвать Нину, но он давил в себе это желание: ни к чему липшие нелености, сантименты телячьи, романтические жесты, свойственные лишь юнцам – институтским приготовишкам. Он уже не в том возрасте, чтобы вести себя так.

Потом, опустив голову, Нина Игнатова прошла за железный барьерчик, села на скамейку канатной дороги и двинулась вверх. Ташлыков провожал ее глазами до тех пор, пока скамейка не скрылась за темными угрюмыми соснами, растущими по обеим сторонам знакомого каменного лога. Этих каменных ложбин тут полно, в них. поставлены опоры канатной дороги.

Еще некоторое время он стоял у балконной двери, щурясь, поглядывая на соседнюю, затененную синим гору, на слепяще-яркий снег, на шашлычников, расставивших свои мангалы и бодро взявшихся за дело: пришел новый день, и людям нужна была пища.

Затем достал спрятанный за деревянной спинкой койки чемодан, начал укладывать в него вещи. Хотя у Ташлыкова и было время, он мог еще несколько дней провести в « Чегете », понежиться на солнце, позагорать, поесть шашлыков и попить глинтвейна – или как там можно назвать это пойло? – в стеклянном пятаке, расположенном на верхотуре, он решил уехать.

С машиной у него не было проблем – на здешней университетской станции (физики там решают свои проблемы) стоит новенький «москвичонок», пригнанный сюда недавно из столицы. На нем даже номер столичный сохранился. Водитель всегда наготове – стоит только свистнуть, и колеса будут поданы под самый балкон. В Минводах Ташлыков сядет на аэробус ИЛ-86 – уютную громоздкую машину, нисколько не уступающую хваленым заграничным «боингам», «дугласам», «локхидам» – самолетам такого же типа, многоместным, и через полтора часа лета будет в Москве. Все останется позади – маета и неожиданно возникшая в нем неуверенность, Нина Игнатова, все туманное, тоскливое, на смену придут спокойствие и ясность – состояние, привычное для Ташлыкова. Что-то дрогнуло в его непроницаемом восточном лице, проступило минутное сожаление, но потом все вернулось на круги своя – Ташлыков оставался Ташлыковым.

Пока он ходил на станцию, искал водителя, растолковьшал ему, что к чему, потом, вернувшись к себе, перекусывал и пил водку на дорогу – в одиночку, никого не приглашая, чего за Ташлыковым никогда не водилось, – прошло время. Водитель подъехал к самым ступеням гостиницы, чтобы Ташлыкову не тащиться с чемоданом к шлагбауму, отделяющему гостиничную территорию, Ташлыков погрузил в багажник вещи, потом, выпрямившись во весь рост, глянул вверх, на крутой, обваренный солнцем склон Чегета, на «выкат», где был расположен «лягушатник» – там, скрещивая лыжи, вихляясь из стороны в сторону, прикладываясь то боком, то задом к снежной тверди, старательно разучивали «повороты из упора» начинающие ездоки, ходили «пляжники», делали замечания новичкам – тут они были на высоте, – мол, вместо того, чтобы пахать носом землю, будто плугом, могли бы придумать для себя занятие поприличнее, поинтеллигентнее, что ли, позагорать, например, воздухом подышать... Все это, стало быть, остается здесь, вместе со стеклисто звонкой ночной тишиной, шаманским светом луны, беломеловым снегом и солнцем, а он уезжает.

Вздохнул Ташлыков, затягиваясь в последний раз чистым горным воздухом – больше ведь не будет, и, щурясь от солнца, забрался в машину.

В это время два проворных, ловких парня свезли с горы длинную алюминиевую лодку-акью: кого-то, видно, поломало, в акьях поломавшихся горнолыжников спускают вниз, такое тут бывает каждый день, ребра, ноги, ключицы здесь рубят, будто они не свои, а производятся где-нибудь на фабрике, как запасные детали и поменять их ничего не стоит, – полно ссадин и ушибов. Но это еще полбеды. Беда – когда ездок попадает на лавинный склон, либо, не удержавшись, сверзается в пропасть...

Подле будки канатной дороги уже стоял наготове санитарный «рафик», новенький, безмятежно белый, с аккуратным красным крестом, нарисованным на боку, – рождественский автомобиль, развозящий подарки, божье видение, отрада детишек, такой кощунственно легкомысленный вид был у «Скорой помощи». Поломавшегося человека быстро определили в «рафик» – мешкать нельзя, звонко хлопнула дверь, и «божье видение», скоро развернувшись, опалило окружающих сизым дымком бензинового взвара, а когда те прочистили глаза, автомобиля уже не было.

– Поехали и мы, – вздохнув, скомандовал Ташлыков шоферу.

Но не повезло – в десяти метрах от «Чегета», на развороте, «москвичонок» сунулся правой стороной в снег, завизжал, захрипел мотором, заскрежетал внутренностями, а выбраться не смог – сел задним мостом по самую ось. Ташлыков проворно выметнулся наружу – ковать железо, пока горячо, не то машина не только по ось зароется, а и по самый мотор, либо вообще с головой в отсыревший снег уйдет. Напрягся, подсобляя легковушке, но куда там! Водитель высунулся из окна, откашлялся, что-то громко, гортанно, будто недовольный орел, прокричал по-балкарски ребятам, стоявшим у домика канатной дороги – здешним рабочим, те неспешно подошли, скопом навалились на «москвичонок» – дюжие, тренированные, на свежем воздухе выросшие, приподняли машину вместе с достойным седоком, прочно державшимся за руль, и перенесли на твердое место.

Пока Ташлыков отряхивался, забирался в машину, горбясь и переламываясь в поясе, шофер поговорил о чем-то с ребятами, голос его был озабоченным, и Ташлыкову показалось, что в череде незнакомых слов, в орлиной речи он услышал несколько слов знакомых – то ли фамилию какую, то ли имя, вскинул голову, напрягся, но потом понял, что это ему показалось. Да и попадания языковые, честно говоря, могут быть, человеческая речь, что живой ручей, всегда забирает из другого языка наиболее звонкие слова, так что немудрено... Бросил последний взгляд на Чегет, на безмятежных ездоков, веселых ребят, кувыркающихся в «лягушатнике», посмотрел туда, где несколько минут назад стояла «Скорая помощь», что-то тревожное кольнуло его – кольнуло и тут же исчезло.

Все это остается здесь – в том числе и женщина, в которую он чуть было не влюбился. Ташлыков отрицательно качнул головой: «чуть» – не в счет.

Вниз по дороге бежала звонкая чистая вода, собиралась в озерца, в лужи, сваливалась в шумливую беспокойную речку, кругом таял снег, темные пятаки наледей покрывались колючими блестками пота – весна была в разгаре.

– Куда тут покалеченных лыжников обычно увозят? – спросил Ташлыков минут через двадцать, когда позади уже осталось и ущелье Адыл-Су со знаменитым альпинистским лагерем, и какие-то крохотные, по-пчелиному прилепившиеся к боковине лесистой горы турбазы, и даже снег уже кончился, и ручьев не стало – Терскол ушел в тень, под колеса ровно стелилась, будто скатерть, сухая, пыльная, совсем невесенняя дорога.

– В Тырныауз, там больница классная, – шофер вздернул пеньком большой палец правой руки, закашлялся: – Гха, гха, гха! Вот такая больница!

– А в Терсколе разве нет ничего?

– Больницы нет, только медпункт, фельдшеры там химичат, на свет горло смотрят, живот щупают, анализы сымают и все, гха, гха! Тех, кто ломается, – в Тырныауз направляют. Первое место в Советском Союзе по потреблению гипса занимает тырныаузская больница, гха, гха.