Черт знает, где и как фашист сумел прицепить эту тринадцатую бомбу. Все на плацдарме знали, что «юнкерс» тащит только дюжину.

Каждый день, едва сумерки окутают землю, со стороны Керчи, высоко в небе, начинал тянуться тошнотворный прерывистый гул моторов. Их нельзя спутать, наш и немецкий самолеты. Наш гудит ровно, спокойно, мощно. Немецкий - натужно, прерывисто: «везу - у, везу - у, везу - у...» С высотки отлично видно, как, услышав этот занудный гул, немцы ракетами обозначают передний рай. С высоты он просматривается весь, от Юракова Кута до Керчи, и вечерами особенно четко чувствуешь, насколько мал наш плацдарм. Еще лучше это знает сидящий за штурвалом пилот. Он знает также, что плацдарм до отказа забит людьми и техникой. Поэтому летчик не ищет цель, а, поныв подольше для игры на нервах, жмет на рычаги бомбосбрасывателей - все равно куда - нибудь да попадет. Двенадцать стокилограммовок вычерчивают на земле многоточие огненных всплесков, и самолет уходит на запад. На смену ему тянется другой. И так до рассвета: двенадцать..., двенадцать... двенадцать... Изо дня в день, из ночи в ночь. И откуда же нам было знать, что в эту ночь оружейник умудрится подвесить тринадцатую...

Двенадцать предупредили о себе нарастающим шепелявым свистом, заставили замереть, прижаться к стене обрыва. Гулкие взрывы, приближаясь, громыхали все сильней. Десять... одиннадцать... двенадцать... Все! Можно идти. Я сделал несколько шагов, и тут на вершине обрыва вырос яркий столб. Жаркая волна полыхнула в голову, забила уши, что - то тупое и плоское, как широкая доска, разом ударило по всему телу, швырнуло в небытие.

Голова до отказа набита шуршащей ватой, в горло ползет что - то соленое, мешает дышать. Сквозь серую пелену в небе помигивает несколько звездочек. Жив! Пытаюсь встать, но тело одеревенело, не хочет повиноваться. Да и есть ли оно у меня? Шевелю пальцами и чувствую в руке мокрую, вязкую глину, потом - холодный, шершавый камень. Руки на месте. Пытаюсь перевернуться на бок. Резкая боль пронизывает спину. От нее темнеет в глазах, зато вата в голове рыхлеет и сознание пропускает чей - то стон:

- Помогите... Ранило!... Ой, да помогите же... - Просит кто - то высоким, срывающимся голосом. - Больно... Ой, мамочка, больно мне...

Пелена сползает с глаз. С трудом поворачиваюсь на бок и сажусь на кровати.

Недалекий уличный фонарь освещает палату серым светом. В углу размеренно похрапывает Михалыч, на соседней койке беспокойно вздрагивает Вася Белощекое. Вздрагивает и. стонет:

- Больно... Ой, больно мне!...

Проклятый юнкерс, проклятая тринадцатая! Двадцать девять лет я вижу этот сон, если кто - то стонет рядом или ночью боль заливает позвоночник. Днем я уже привык к ней. За двадцать девять лет можно привыкнуть и к боли. Вот только от госпиталей немного отвык.

Да это и не госпиталь, а больница, к тому же санаторного типа. И попал я сюда на профилактику; полежать, подлечиться, набраться сил. В который раз уж попал. Сегодня, как и четверть века назад, все так же: костыли, повязки, гипсовые «кроватки», корсеты и очень много сгорбленных, непропорциональных фигур. Все, как тогда...

Впрочем, разница есть. Возраст. Тогда все больше были молодые, двадцатилетние. Теперь наоборот - все больше пожилые, около пятидесяти и старше. Что скажешь? Время идет вперед. Но в госпиталях изменений мало.

По - прежнему здесь знакомятся быстро. Ищу партнера для шахмат.

- Сходи в десятую палату, там любитель. Не пожалеешь, - советует кто - то.

Крупный мужчина неловко устраивается на гипсовой «кроватке», чтобы видеть доску. Проигрываю раз, другой. Завязывается разговор. Мой партнер - танкист. Бывший танкист. Снаряд разорвался под днищем «тридцатьчетверки». Двенадцать позвонков «раскисли к чертям». С той поры и лежит. Иногда ходит. Неподолгу. Так с самой войны.

Сашка моложе, ему не больше сорока. В День Победы нарушил порядок, выпил. Вечерком подсел ко мне на веранде, расчувствовался:

- Ничего ты не знаешь. А у меня вся жизнь поломана. Горбун, недомерок. А мог бы быть, как ты, у тебя незаметно.

- Повезло. Вовремя лечили.

- То - то повезло. А почему мне не повезло? Болею с детства. Война застала в крымском санатории, лежачим. Увезли на Кубань, не помню в какую станицу. А тут немцы приперлись. Нас много было ребятишек. И лежачих много. Пришел фашист, офицер. Походил, посмотрел, ушел. Через несколько дней пришел снова. Во дворе машина гудит. Он ходит между койками, в кого - то пальцем тычет. Их уносят. Вернулся, сказал по - русски: этих в другой санаторий повезем. А на вас их паек разделим. Мы не поняли тогда по глупости. Обрадовались. Только после войны узнал, куда их увезли.

... До сих пор не пойму, как выжил. По помойкам лазил, всякую дрянь жрал. А Васька рядом лежал, за три дня до приезда отца от голода помер. Уже наши пришли, а у него сил не хватило. Помер. Ох, как отец плакал! До сих пор помню. Страшно плакал... Красивый такой летчик. А я думал, лучше б я помер: горба бы не было. Ну, скажи, за что мне доля такая, скажи... - Сашка заплакал навзрыд.

Ночью долго не мог заснуть. А потом опять пришло это...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.