Толстой в Москве

Но физический труд не спасал писателя от кризиса мировоззрения, от душевной тоски и отчаяния. Он пытался заглушать их, посещая без стеснения за свой преклонный возраст публичные университетские лекции. Стремился следить за последними научными достижениями и находил время бывать на съездах естествоиспытателей, врачей, на заседаниях Психологического общества. Читал сотни книг и журналов на трех языках, хоть и жаловался в письмах, что «ужасно устает в городе».

В библиотеке Румянцевского музея Лев Николаевич близко сошелся с ее хранителем, Николаем Федоровым, энциклопедистом, оригинальнейшим русским мыслителем, автором знаменитой «философии общего дела» – учения о всеобщем братстве людей на основе познания сокровенных законов природы, преображения космоса и победы над смертью. «Николай Федорович – святой!.. Не хочет жалованья. Нет белья, нет постели… Он нищий, все отдает, всегда весел и кроток», - писал Толстой в дневнике той поры.

Под непосредственным влиянием Федорова он принял сенсационное решение отказаться от гонораров за все свои произведения, созданные после 1881 года, года переезда на зиму в Москву. «Что-то есть особенно отвратительное в продаже умственного труда, - замечал Толстой. - Если продается мудрость, то она, наверное, не мудрость». Устроенная Софьей Андреевной во флигеле хамовнического дома контора по изданию толстовских сочинений стала Льву Николаевичу «крайне неприятна».

Неприятны ему теперь были и театры, концерты, хотя полностью отказаться от них он все же не мог. Подлинное искусство продолжало волновать его до глубины души. В ноябре 1885 года Толстой читал на труппе Малого театра «Власть тьмы». «Мы сидели ошеломленные, завороженные его чтением», - вспоминала актриса Малого В.Н.Рыжова. Потом Льва Николаевича попросили присутствовать на репетициях. «Поражала его простота, его необыкновенная деликатность и какая-то почти детская конфузливость», когда он в своей неизменной блузе и башлыке «незаметно пробирался в темный зрительный зал и смотрел, как мы репетировали».

Его с юности притягивала живопись, и в прежнюю свою бытность в Москве молодой писатель даже ходил на занятия в Училище живописи, ваяния и зодчества, нередко затевая жаркие споры с преподавателями. В 80-е годы Толстой не пропускал выставок передвижников и зарубежных мастеров в Третьяковской галерее, встречался с ее основателем. «В моей мастерской, стоя иногда перед начатой мною картиной,- рассказывал И.Е.Репин,- он поражал меня совершенно неожиданными и необыкновенными замечаниями самой сути дела; освещал вдруг всю мою затею новым светом, прибавлял животрепещущие детали в главных местах, и картина чудесно оживлялась… Такое же действие он производил и на товарища моего, художника Сурикова».

Зачастую обсуждение новых работ друзей-художников переносилось в залу хамовнического дома, который, как тому ни противился Толстой, всегда был полон народа. Артисты, музыканты, профессора, общественные деятели, причем не только российские, не только из Европы, но из Америки и Австралии, питерские фрейлины, сановники, губернаторы, прокуроры и адвокаты, подруги и поклонники дочерей, товарищи сыновей. «И рядом с каким-нибудь генералом свиты – другом юности Толстого – социалисты-революционеры, обреченные, быть может, на ссылку в Сибирь или вышедшие из тюрьмы, пострадавшие за свои убеждения последователи Толстого. Все, что в жизни и даже в фантазии казалось несовместимым, мирно встречалось здесь за чайным столом». Так описывал традиционные субботние вечера в Хамовниках отец Бориса Пастернака, художник Леонид Пастернак, иллюстрировавший толстовские произведения, которого писатель ставил очень высоко. При этом Лев Николаевич умел «как истый аристократ души» каждому из гостей сказать свое «живое, то ласковое, то остроумное, то участливое, но всегда нужное слово».

А самому ему этого слова получить было не от кого. Вычерпывать на склоне дней себя для других становилось все тяжелее. Мучительные противоречия не желавшей успокаиваться бунтарской натуры буквально сводили Толстого с ума. И давно зародившаяся в нем мысль об уходе – от дома, от семьи, от мира – окончательно окрепла. Спустя несколько месяцев он пешком уйдет тайно ночью из своего родового гнезда – Ясной Поляны, и, простудившись на ветру под дождем, умрет через несколько дней в комнате смотрителя маленькой железнодорожной станции «Астапово». Последними его словами будут: «На свете много Львов… а вы смотрите на одного Льва Толстого».

19 сентября 1909 года Лев Толстой навсегда покидал Москву.

Он был здесь проездом и ночь накануне отъезда провел в хамовническом доме, который теперь принадлежал одному из его сыновей. Прежде чем лечь, зашел, вероятно, по старой памяти в свой бывший кабинет на антресолях, присел к столу, как в Ясной Поляне огороженному с краю деревянной решеточкой из мелких точеных балясин. Скрипнул жестким стулом, чьи ножки некогда сам подпилил, чтобы близоруко не наклоняться над рукописью (очки из упрямства так и не завел). Повертел в пальцах простенькое перо. То самое, которым были написаны суровые и горькие строки «Ответа Синоду» после отлучения Толстого от церкви в феврале 1901 года.

Утром Лев Николаевич, не отступая от десятилетиями заведенного порядка, отправился на прогулку. А.П.Сергеенко, встретивший его на обратном пути, поразился «несоответствию между ним и городом». Один в безлюдном переулке, «он шел у высокой красной кирпичной стены пивоваренного завода и показался мне маленьким, жалким, как будто затерявшимся в городе-спруте».

Газеты успели оповестить об отъезде Толстого, и к полудню площадь перед Курским вокзалом запрудили многотысячные толпы народа. До вагона добрались с трудом. Лев Николаевич, которого едва не задавили, был бледен, но невозмутимо спокоен и, улыбаясь, любовался ловкими движениями молодых людей, взбиравшихся на столбы перронного навеса, чтобы лучше рассмотреть его.

В купе он сел у открытого окна и весь ушел в себя, никак не реагируя на гул разбушевавшегося людского моря, восторженные выкрики «Ура!.. Да здравствует!.. Слава!», магниевые вспышки над штативами фотографов и назойливое стрекотание киноаппарата. В открытое окно на колени ему упали цветы.

Ближайший соратник и лидер толстовского движения В.Г.Чертков шепнул, что хорошо бы попрощаться с толпою.

- Да? Ну что ж, - ответил Лев Николаевич и, легко поднявшись, вышел в коридор к окну. При виде его в воздух полетели фуражки, замахали платками. Толстой снял шляпу и с сосредоточенным выражением лица раскланялся во все стороны.

- Благодарю! Благодарю за… добрые чувства, - произнес он, и голос его дрогнул.

- Тише! Тише! Он говорит…- раздалось вокруг.

Окрепшим голосом Толстой повторил:

- Благодарю… Никак не ожидал такого проявления сочувствия со стороны людей… Спасибо!

- Спасибо, спасибо вам!- восторженно отозвалась толпа, и при общем ликующем крике поезд тихо тронулся.

Объятые стихийным порывом, люди, словно загипнотизированные, потянулись вслед. Поезд постепенно прибавлял ход, и основная масса отставала, продолжая махать руками. Оторвавшиеся от нее отдельные группы бежали вровень с вагоном.