Толстой в Москве

Москва с ее резкими контрастами в разные периоды жизни особенно сильно пробуждала в Толстом неистовые противоречия его могучей натуры. Тяга к культурной среде, красивой обстановке и комфорту, и одновременно – жажда вырваться из привычного круга дорогих, удобных вещей, освободиться от давления людей его круга, сконцентрированных в Городе. Город, однако, часто давал побудительный толчок к творчеству. В Москве, на Сивцевом Вражке, Толстой впервые попытался сочинять: в декабре 1850 года начал «повесть из цыганского быта», через год – «Историю вчерашнего дня» и «Четыре эпохи развития». Оба замысла нашли затем воплощение в трилогии »Детство», «Отрочество», «Юность».

Ну и, наконец, Москва подарила Толстому первый литературный триумф, когда он возвратился после Крымской войны из Севастополя автором, которого сам Тургенев признавал равным себе. Аксаковы, Островский, Григорович, Хомяков, Фет, Апполон Григорьев, Щепкин… Таков был круг постоянного дружеского общения молодого Толстого в Москве. Видные издатели и журналисты гонялись за ним, светские львицы наперебой зазывали его в свои салоны. А он? «Отдаюсь работе по восемь часов в сутки, а остальное время слушаю музыку, где есть хорошая, и ищу хороших людей»,- сообщал Лев Николаевич в письме дальней родственнице и другу А.А.Толстой.

Пылкий, увлекающийся и переменчивый, писатель в те годы порой забывал за работой про сон и пищу, иногда же целыми днями не притрагивался к перу. Его одолевало любовное томление, он придирчиво искал верную спутницу жизни. И нашел ее тоже в Москве. Ею была Софья Берс, дочь А.Е.Берса, врача придворного ведомства. В 1862 году Лев Николаевич обвенчался с ней и укатил с молодой женой в Ясную Поляну. Москва, казалось, отодвинулась далеко. Впереди маячили необозримые горизонты «Войны и мира».

Работа. Семья. Хозяйство. Триада эта на много лет стала для Толстого определяющей, сдерживая его душевные метания и сомнения. В Москве он появлялся теперь лишь по делам: собрать материалы, переговорить с книгоиздателями, встретиться с художником М.Башиловым, первым иллюстратором эпопеи, да еще наведаться на выставку скота в Зоологическом саду…

В 70-е годы наезды писателя в Москву участились. Задуманный, но оставленный им роман «Декабристы» требовал встреч с оставшимися в живых участниками восстания, которые не сломленными стариками возвращались «из глубины сибирских руд».

Неожиданно Толстого надолго захватила трагическая история женщины, во имя любви бросившей вызов условностям «света». «Анна Каренина» также печаталась в Москве, и Льву Николаевичу приходилось постоянно бывать в типографии и у издателя.

В те годы Толстой еще не чуждался публичных чтений в Обществе любителей российской словесности, членом которого давно состоял. На заседаниях Московского комитета грамотности он на основе собственной педагогической практики доказывал преимущества буквенного способа обучения грамоте, называя его «способом русского народа», перед звуковым. Чтобы наглядно продемонстрировать этот метод, писатель ездил в начальную школу при фабрике Ганешина и к этнографу Бессонову, с которым собирался организовать Общество любителей русского народного пения…

Существовала, однако, и еще одна важная причина, все чаще обращавшая взор Льва Николаевича к Москве. Подросшим сыновьям требовалось дать гимназическое образование. Поэтому, после недолгих колебаний, решили зимовать всей семьей в Первопрестольной. Дом княгини С.В.Волконской, на углу Денежного переулка и Пречистенки, находился, по выражению Толстого, «забор о забор» с лучшей московской гимназией – Поливановской. Его Толстые сняли в 1881 году, но он оказался слишком шумным для работы, и следующей весной Софья Андреевна подыскала подходящий дом в Долгохамовническом переулке. «Отцу нравилось уединенное положение этого дома и при нем запущенный сад размером почти в целую десятину, в котором, по его словам, было «густо, как в тайге», - вспоминал Сергей Львович.

В июле состоялась покупка дома, нынешнего мемориального Дома-музея Л.Н.Толстого в Хамовниках. Писателю к тому времени исполнилось 52 года, и он уже стоически нес бремя всемирной славы. Менять, пусть даже на зиму, спокойный устоявшийся яснополянский уклад и порядок сложного быта, заново обживаться в огромном городе ему было тяжело. А тут еще навалилось множество забот по перестройке дома, свидетеля наполеоновского нашествия и пожара Москвы. Большой семье Толстых, насчитывавшей тогда восемь детей, оказалось в нем тесновато…

…Испуганно пискнув, разлетелись высокие створки дверей директорского кабинета, и на пороге возник кряжистый старик в длиннополом пальто. Прозрачная белая борода, словно стекавшая по развернутой груди, и насквозь сверлящие собеседника из-под клочковатых нависших бровей острые зрачки глубоко посаженных глаз не оставляли сомнения: перед легендарным педагогом-импровизатором Львом Поливановым стоял его гениальный тезка Лев Толстой, который привез к нему на учебу своих сыновей.

Вообще-то Лев Николаевич собирался отдать двух младших отпрысков в обычную государственную гимназию, но там от него потребовали подписку о «благонадежности» поступающих. Возмущенный писатель заявил: «Я не могу дать такую подписку даже за себя, как я ее дам за сыновей», и велел кучеру ехать обратно в Хамовники, где его дожидалась бригада строителей.

Племянница писателя Е.В.Оболенская рассказывает в своих мемуарах: «Лев Николаевич сам очень внимательно занялся устройством дома и его меблировкой. Сначала он делал это для того, чтобы облегчить Софью Андреевну, но потом увлекся. Очень охотно по всем мебельным магазинам разыскивал старинную мебель красного дерева и покупал все с большим вкусом». Вместе с ним приехали сыновья - Сергей, Илья и Лев. Пока шел ремонт дома, с непрестанными письменными отчетами Софье Андреевне в Ясную Поляну, они поселились в верхних комнатах флигеля. Завтракали в трактире, а обеды готовил дворник Василий, с которым Толстой полюбил беседовать вечерами на лавочке перед воротами усадьбы.

Здесь текла совсем иная жизнь, нежели в районе старых дворянских особняков между Поварской и Остоженкой. Громыхали по переулку ломовые извозчики, возвращались домой после смены фабричные рабочие, шагали в казармы солдаты. «Я живу среди фабрик,- писал Лев Николаевич в трактате «Так что же нам делать?».- Каждое утро в 5 часов слышен один свисток, другой, третий, десятый. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков…» Нет, он не отгородился от города в усадебном саду, но пытливо всматривался в его изменчивые черты. Уже в первой дневниковой записи Толстого в тот московский период мы читаем: «Вонь. Камни. Роскошь. Нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судий, чтобы оберегать их оргию. И пируют…»

В Хамовники Толстой перебрался из Ясной Поляны уже «опростившимся» – в овчинном тулупе, знаменитой блузе, валенках или в сапогах гармошкой, с железной расческой для бороды, торчавшей из-за голенища. Так и ходил в собрания и на концерты, от которых не в силах был отказаться. (Ну, что она делает со мной, эта музыка!» - порой восклицал он со слезами на глазах, сердясь на самого себя.)

Не мог он отказаться в Москве и от простительных «барских» затей. Ездил верхом по аллее и за воротами на двух любимых лошадях, Тарпане и Красавчике. Зимой на площадке в саду перед террасой заливали каток и катались на коньках – и дети, и Софья Андреевна, и сам Лев Николаевич, ни в каких забавах не уступавший молодежи и даже отлично освоивший в старости езду на велосипеде. В застекленную беседку с колоннами, тут же у площадки, он не раз уносил корректуры последнего своего романа «Воскресенье».

Томясь городом, Толстой, тем не менее, писал зимами в Москве много. Страстная публицистика и «Холстомер», пьеса «Власть тьмы» и «Хаджи- Мурат», «Крейцерова соната»… Всего за 19 лет около ста различных произведений! Причем, как и прежде, Москва давала ему обширный материал для творчества. В Бутырской тюрьме сидит героиня «Воскресенья» Катюша Маслова. Ее судят в Московском окружном суде. Жарким летним днем она идет в партии заключенных от ворот тюрьмы до Николаевского (ныне Ленинградского) вокзала. Писатель сам проделал с партией ссыльных этот нелегкий путь, расспрашивал в Бутырке надзирателей о тюремных порядках, встречался с семьями политзаключенных.

Случалось, он уходил от своей хамовнической усадьбы очень далеко, бродил по окраинам Москвы, разговаривал с простыми людьми, запоминал, записывал. Морозным декабрьским утром 1881 года Лев Николаевич пошел смотреть самое страшное место в Москве – Хитров рынок, с его мрачными ночлежками. Вернулся мрачным, подавленным. Но вскоре отправился с опросным листом московской переписи в жуткие ночлежные дома Проточного переулка. Ездил и в губернии работать «на голоде», окончательно убедившем его, что «так продолжаться, в таких формах жизнь не может», и что «дело подходит к развязке».

Москва обострила давно назревавший конфликт Льва Толстого с женой. «Со мной случился переворот,- говорит он в «Исповеди»,- который давно готовился во мне, и задатки которого были во мне всегда. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл…» Для Софьи Андреевны же смысл жизни был как раз в круге «богатых, ученых», в славе мужа, в достатке, позволявшем устроить будущее многочисленных детей.

Зимой в Хамовниках Лев Николаевич сохранял привычку к физическому труду, стараясь, как и в Ясной Поляне, обслуживать себя сам. Умело тачал сапоги, колол в сарае дрова и разносил вязанки по всем печам дома. Ему нравилось притаскивать поутру на примерзавших полозьями к снегу санках десятиведерную бочку воды от неблизкого колодца у заводской стены, а то и от самой реки (водопровода и электрического освещения в доме не было). Бунин вспоминает в книге «Освобождение Толстого», как встретил его однажды тянущим, выбиваясь из сил, вверх по переулку санки с бочкой воды. И стоявший рядом дворник, «человек суровый и всегда пьяный», глядя вслед Толстому, убежденно произнес: «Какой он к черту граф? Он – шальной!»