Теплый дом

В один из последних дней каждого месяца в столовой сдвигаются столы. Греется самовар, готовятся угощения. В этот день детский дом чествует тех, у кого в истекшем месяце были дни рождения. Праздник назван «ДРС» – Дни рождения сразу. Шефы, учителя и воспитатели готовят подарки, пекут торты.

Песни, танцы – веселье, как и положено на дне рождения. Правда, музыка на танцах пока «из проигрывателя», но скоро будет свой вокально-инструментальный ансамбль. Название уже придумали – «Гюнаш» («Солнышко»). Инструменты и усилители есть. В талантах тоже нет недостатка.

У девочек из детского дома есть всё, что нужно для жизни, как говорится, и «хлеб и зрелища». Есть настоящие друзья среди взрослых: «дяди» и «тети», по-настоящему любящие их, сердечные, добрые, готовые всегда прийти на помощь. У них есть учителя и воспитатели, которые весь свой талант, здоровье, саму жизнь готовы отдать, чтобы их девочки не чувствовали себя ущербными, обойденными в праве на счастье. Им созданы прекрасные условия для жизни и учебы...

И все-таки! Все-таки! Посмотрите внимательно в их глаза... Вслушайтесь в их души...

Словно иглой прошьет мое сердце, когда, сорвавшись с брусьев на уроке физкультуры, девочка вскрикнет: «Ой, мамочка!» Но попробуйте ее спросить о маме – постарается отмолчаться, сменить тему разговора или вовсе убежит...

Здесь не разучивают стихов в честь «любимых мам» к 8 Марта...

И мне вспомнилось детство.

Когда в сорок третьем не стало отца, нас у мамы осталось трое. Самому старшему – пять лет. Чтобы прокормить, одеть-обуть нас, мама работала днями и ночами. Днем – на службе, а после до поздней ночи перешивала морякам брюки, бушлаты, шинели... Помню эти вечные груды работы за платяным шкафом. Мы с братьями и засыпали и просыпались под стрекот неутомимой зингеровской машинки (только она и могла пробить грубое шинельное сукно).

Трудно жилось. И потому после войны вывозила нас мама иногда на лето в деревню, к своим родителям на «подкормку». А к осени, загорелых и потолстевших, забирала домой.

Однажды, в день, когда настало время уезжать из деревни, я заметила, что вещички старшего брата не укладывают в чемодан. Мама плачет украдкой и все шепчется о чем-то с бабушкой и дедом. За обедом брату дают самые вкусные куски и не наказывают даже тогда, когда он «понарошке» разбил об мой лоб сырое яйцо...

Генку оставляли зимовать в деревне.

Помню, как бежал он за телегой, на которой мы уезжали, как кричал, умоляя маму взять его с собой, как обещал всегда слушаться и никого никогда не обижать...

Его истошный рев и сейчас стоит у меня в ушах.

И просторный бабушкин дом, и любимые шанежки с картошкой, и мед (прямо в сотах), которого у дедушки было «ешь, сколько влезет», – все разом превратилось в ничто. Генке нужен был свой дом. Пусть хлеб «по карточкам», и самодельная деревянная раскладушка вместо уютной русской печки, и длинные, сонные полярные ночи... Ему нужно было туда, где... мама.

А мама уезжала с нами, и мы, хоть и жалели Генку, поддерживая его своим неуверенным писком, жались к ней и боялись заглядывать в ее широко открытые, налитые болью глаза.

Прошли годы, а ощущение родного дома, и маминого тепла, и страха, что я когда-нибудь могу этого лишиться, осталось во мне поныне.

И может, потому я так растеряюсь и ничего не смогу ответить, когда при прощании маленькая Анджела Захарян, увидев мои слезы, спросит:

– Товарищ Ира, почему вы плачете? Вам понравилось у нас и не хочется уезжать?

Что же сказать вам, дорогие мои девочки, теперь?

Я желаю вам счастья. И раз не вы, то пусть ваши дети не будут стыдиться своих матерей... Раз не у вас, у детей ваших пусть будет родительский дом... И к 8 Марта пусть для вас, любимых и любящих, будут разучивать дети стихи.