Хотя Ушаков провел раннее детство под Ярославлем, незачем подыскивать ему Арину Родионовну — ярославскую няню. Няню, хранящую в памяти народные речевые самоцветы. Если говорить о зарождении его внимания к слову и о воспитании чувства слова, то тут играло роль многое... И учитель словесности, щеголявший в Киеве отменным русским языком, и первое знакомство с Далем, где среди другого запомнилось, например, «алынь — волна прилива...». И сочные словечки сибирского проводника в алтайской тайге, и не очень приличные ярославские сказки, записанные уже потом, в зрелости, и толстовская «охота» из «Войны и мира», чеховская «Степь», бунинский «Господин из Сан-Франциско». Полновесное слово могли подсказать и всяческие справочники, сводки, каталоги... А гармонию фразы — и Коцюбинский, и Мопассан, и Гейне. Ушаковская строка, строфа, целая вещь легки (но не легковесны), ажурны, грациозны. Поэт словно лепит, его образ осязаем. Возьмем хотя бы «Леди Макбет» или «Московскую транжирочку»:

Зима любви на выручку —
рысак косит,
и — ах! —
московская транжирочка
на легких голубках
замоскворецкой волости.
Стеклянный пепел зим
стряхни с косматой полости
и — прямо в магазин.

Вы летите с этой строкой, вы кружитесь вместе с ней. И дальше:

Французская кондитерша,
скворцам картавя в лад,
приносит,
столик вытерши,
жемчужный шоколад.

Это написано так, что вам не только слышится музыка стиха, а вместе с ней возникают подвижные картины: кондитерша легко плывет с подносом между столиками, а столики-то с мраморными столешницами. Она улыбается и роняет картавые фразы, вам слышится прононс этой миловидной кондитерши. Несколько строк, а перед вами законченная картина. Притом динамическая и звучащая. Да только ли это! За Ушаковым должно быть закреплено немало важных и не сразу понятых в истинном своем значении поэтических открытий. Я заставал Николая Николаевича за чтением томика Блока или за «Кипарисовым ларцом» Анненского, за «Юго-Западом» Багрицкого или «Поверх барьеров» Пастернака. Он любил и знал русский стих. Книги и бумаги на его столе всегда были в образцовом порядке. Он проявлял во всем черты собирателя и систематизатора. Это не умаляло облика поэта. Черты ученого, исследователя, труженика, испытателя были проявлены еще в молодые годы. Любознательность его была велика. И наряду с томиками поэтов на рабочем столе Николая Ушакова можно было увидеть и «Основы геологии»

В. А. Обручева, и «Элементы мысли» И. М. Сеченова, и «Избранные работы» И. В. Мичурина, и книгу Л. П. Левитского «О древних рудниках», и «О тактике ледового плавания» М. П. Белоусова. Он и меня научил этому собиранию научных книг, использованию их в работе поэта.

Мне вспоминается, как в начале 30-х годов молодой Николай Ушаков внушал мне мысль, что поэту нужно знать ремесла и науки, нужно еще заглядывать в специальные издания по отдельным отраслям знания, что это, помимо всего прочего, обновляет словарь поэта, делает его не среднеарифметическим, унифицированным, а точным, реальным, верным действительности. Я видел на рабочем столе поэта брошюры и книги по самым, казалось бы, далеким от поэзии отраслям знания: геологии, минералогии, нумизматике, строительству шахт, а также книги о северном сиянии, о цвете и природе и о многом другом. Все, что сулило поэту новые знания, новое понимание мира, — все брал он в руки и тщательно изучал. Дисковая пила в стихах Николая Ушакова поет так же приятно, как и варакушка.

Поэзия так же, как и весна, многозначна. Каждый раз на каждом витке житейского полета поэзия показывает у Николая Ушакова то одни, то другие свои качества.

Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.

Так кончается стихотворение «Вино» (1926). Через многие годы автору этого прекрасного, теперь уже хрестоматийного стихотворения пришлось отвечать одному из своих читателей, приписавшему заключительный афоризм Тютчеву. Читателя легко понять: такие крылатые слова мы привыкли находить у классиков.

У Николая Ушакова есть стихотворение об изобретателе ножниц, как бы шутя и в шутку, но поэт вложил в него серьезнейший смысл.

Здесь я лежу — оригинал-затейник.
Я миром позабыт, но в каждом доме
благословляют каждый день меня.

Что сделал изобретатель ножниц? Подобно шпагам, он скрестил два ножа и скрепил их винтом. Просто? А вместе с тем, какая польза от такого простого дела. Изобретатель ножниц приглашает прийти на его могилу портных, редакторов, мастериц, женщин, стригущих овец, детей с вырезными картинками... Так обращается к людям, пользующимся его изобретением, их «неизвестный друг».

В старой, дооктябрьской поэзии, если брать ее главные тенденции, польза и красота были разъединены, разведены в разные концы. Николай Ушаков принадлежал к числу тех творцов, которые органически сочетали красоту и пользу. Это, с одной стороны, было диктатом жизни, с другой же стороны, это было уместным напоминанием о высокой традиции, восходящей к Ломоносову, к его «Письму о пользе Стекла», являющемуся, по существу, философской естественнонаучной поэмой.

Не переставал я учиться у Николая Ушакова лаконичности, емкости поэтической речи, «поэтической экономии». Он дал мне наглядные (и теперь могу сказать — незабываемые) уроки афористичности.

Окончание следует

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.