«Свой замысел пускай я не свершу»

Замечательным человеком был и третий из братьев Елизаветы Алексеевны, «по себе» Столыпиной, Дмитрий. В архиве Александра I найдена заметка: «Пагубный дух вольномыслия сильно уже разливается и между войсками... в обеих армиях есть тайные общества или клубы, которые имеют... миссионеров для распространения своей партии». Далее следуют имена секретных миссионеров декабризма. Среди них и генерал-майор Дмитрий Столыпин.

Владелец Середникова вдобавок ко всем своим гражданским и военным доблестям был талантливым теоретиком. Ему принадлежит книга «О фортификационном профиле». Сочинение это сугубо специальное, но авторское предисловие интересно и как человеческий документ: «Не по малодушию, не по пренебрежению к отечественному, много любимому мною языку издаю я сии записки на языке французском; по-русски я изложил бы их лучше. Причины важные меня к сему побудили. Я говорю о французских инженерах... пользующихся уважением... между просвещенными военными Европы... я почел неприличным писать свои мнения, кои не всегда с ними согласны, на языке, для них непонятном».

Итак: многолюбие к родному языку и свободное владение французским, уважение к просвещенным военным Европы и несогласие с их мнением, уверенность в себе и такт, не позволяющий вести научный спор на языке, непонятном иностранным специалистам, смелость инженерной мысли и скромность ее выражения... Лермонтов, безусловно, знал эту книгу: в Московском благородном пансионе, куда поэт поступил в 1828 году, по ней читались лекции. Она была настолько популярна, что один из воспитанников этого заведения по собственной инициативе перевел ее на русский. Это было за год до поступления Михаила Юрьевича в пансион.

Но вот о чем нельзя забывать: к тому времени, как Лермонтов «из детских вырвался одежд», из братьев его бабки в живых остался лишь самый младший – Афанасий (Дмитрий Алексеевич умер в январе 1826 года в возрасте 40 лет от разрыва сердца, и первый биограф поэта Висковатов связывал этот «удар» с арестами лиц, причастных к восстанию 14 декабря). В отрочестве Лермонтов любил слушать рассказы Афанасия Алексеевича «про день Бородина», но настоящее дядюшки вряд ли интересовало романтически настроенного подростка. Рожденный в отличие от старших братьев без достаточного честолюбия, Афанасий Столыпин рано вышел в отставку – «отстал от большой дороги», окунувшись с головой в местные саратовские дела. Словом, переносил «ничтожество» не только с терпением, но и с видимым удовольствием. Его внучатого племянника это приводило в бешенство, ведь он мечтал не просто о славе, он жаждал колоссального:

Я рожден, чтоб целый мир был

зритель

Торжества иль гибели моей.

Лермонтовский максимализм отрицал как бессмысленность среднестолыпинский образ жизни, который теперь, после смерти старших «богатырей», как-то сразу, вдруг, стал «заземляться». Вот как изобразил Лермонтов эту неприемлемую для него жизненную установку в драме «Странный человек», законченной, как я уже упоминала, летом 1831 года в Середникове:

«Пускай графские сынки да вельможи проматывают имения, мы, дворяне простые, от этого выигрываем. Пускай они будут при дворе, пускай шаркают в гостиных с камергерскими ключами, а мы будем тише, да выше. И, наконец, они оглянутся и увидят, хоть поздно, что мы их обогнали».

Изжив романтизм, Лермонтов оценит и те уроки простого и серьезного взгляда на жизнь, какие преподал ему «саратовский дядюшка». Сначала в «Бородине», затем в «Герое нашего времени». Как и Максим Максимыч, Афанасий Алексеевич всего лишь штабс-капитан. Это его старшие братцы в генералы вышли, а он так и остался простым армейцем. И когда читаешь его письма к племяннику Алексею Аркадьевичу («Монго») – повесе, красавцу, белой вороне в столыпинском «клане», – никак не можешь отделаться от мысли: уж очень все это похоже на странные отношения Максима Максимыча и Печорина.

Никак не может понять стареющий, но все еще крепкий отставной штабс-капитан, что носит по свету его непутевого – при таких-то данных! – племянника. Больше года потратил обязательный Афанасий Алексеевич, чтобы получить от этого «странного человека» бумаги, необходимые для ввода во владение его же собственным имением: то сплин, то любовь...

Пока же, в середниковские годы, были лишь острая тоска по ушедшим богатырям и горделиво-презрительное – «богатыри – не вы» – отношение к тем, кто пережил свое прошедшее, кто за заботами о хлебе насущном утратил «высшие интересы». В полудетской запальчивости Михаил Лермонтов невольно, но искажал истину. Заботы о хлебе не были для Афанасия Алексеевича лишь заботами о доходах с хлеба. Да и вообще Столыпины за редким исключением, вроде того же Алексея – Монго, никогда не смотрели на свои имения по-барски. Во все вникали лично, не доверяли случайным управляющим, не разоряли, а обустраивали землю, подходя и к этому Делу не только с практической, но и с теоретической стороны, и тут, подстрекаемые «умным умом», пытались связать частности общей мыслью.

Уже знакомый нам Дмитрий Аркадьевич, воспитанник Афанасия Алексеевича, в юности был гвардейцем. Однако вскоре по примеру дяди вышел в отставку и вернулся в саратовское захолустье с твердой и ясной идеей: вложить всю, без остатка, жизнь в дело русского землеустройства. Внук знаменитого Николая Мордвинова, о котором Пушкин говаривал, что он один заключает в себе всю русскую оппозицию, полемизируя с народниками, уповавшими на возрождение крестьянской общины, не уставал повторять: именно община с ее круговой порукой и практикой земельного передела, убивающей в мужике страсть к земле, является «корнем экономических неустроений русского народа». Впрочем, он беспокоился не только об экономике. «Надо также принять во внимание, – писал Дмитрий Аркадьевич, отстаивая идею подворного землевладения, – и развитие личности. России нужен класс самостоятельных земледельцев».

Стойкость, с какой Столыпины «свое гнули», Лермонтов смог оценить, но вот в спасение России способом полумер не верил. В воспоминаниях А. В. Мещерского описан показательный случай. Князь Мещерский происходил из семьи столыпинского образца, то есть был «наследственным экономом». Однажды в присутствии Михаила Юрьевича (это было в 1840 году) зашел разговор об интенсивном хозяйстве. Выяснилось: Лермонтов питает к этой идее «полное недоверие». Мещерский, человек недалекого ума, объясняет это недоверие пренебрежением поэта к занятиям сельским хозяйством – «ковырянию в земле» и в доказательство приводит рассказанный Лермонтовым анекдот:

«Вызываю хохла-приказчика, спрашиваю, отчего нет дохода. Он говорит, что урожай был плохой, что пшеницу червь попортил, а гречиху солнце спалило. – Ну, спрашиваю, а скотина что?! – Скотина, говорит приказчик, ничего, благополучно. – Ну, спрашиваю, куда молоко девали? – На масло били. – Ну, а масло куда девали? – Продавали. – А деньги куда девали? – Соль куповали. – А соль куда девали? – Масло солили. – Масло куда девали? – Продавали. – Ну, а деньги где? – Соль куповали. – и так далее... Не истинный ли это прототип всех наших русских хозяйств, – сказал Лермонтов и прибавил: «Вот при этих условиях не угодно ли завести интенсивное хозяйство».

Анекдот при его видимой несерьезности весьма серьезен и свидетельствует не о поэтическом пренебрежении к «ковырянию в земле», а о том, что Лермонтов достаточно размышлял об этом предмете и вполне обозрел его своим понятием.

Первый серьезный урок «политической экономии» жизнь преподала студенту нравственно-политического отделения Московского университета Михайле Лермонтову летом 1831 года.

К 18 мая он благополучно, с отличием сдал летнюю сессию и уволился в отпуск, обратившись к господину ректору с просьбой снабдить его надлежащими для проезда билетами. Ректорские билеты не понадобились: как и прошлым и позапрошлым летом, бабушка увезла его в Середниково. Лето, кстати, выдалось необычайно знойное. Сенокос и жнива совпали, мгла стояла в раскаленном воздухе, горели болота, и уже с трех часов пополудни солнечный диск, как