Таков уж хоккей — все на виду: и благородство, и малодушие, и боль, и буйная радость после заброшенной шайбы, и неудача (клюшкой об лед), и куча мала после победы. И что бы ни говорили ревностные хранители мужского достоинства, никуда от этих поцелуев и мальчишеской восторженности не денешься. Так велико напряжение игры, так коварна она и переменчива, что эмоции — дай только повод — вырываются наружу.

Другое дело — гимнастика. Там и ценятся особо сдержанность, элегантность, подчеркнутое достоинство. И просто невозможно представить, чтобы гимнаст, закончив комбинацию эффектным соскоком, вскидывал восторженно вверх руки и вприпрыжку сбегал с помоста. Но, если бы и случилось такое, удивился бы я ничуть не больше, чем в ту минуту, когда от ворот «Спартака» с поднятой клюшкой, не скрывая счастья, катился к центру поля в объятия своих партнеров динамовский хоккеист под номером 17. А диктор, перекрывая гул трибун, спешил сообщить: «...шайбу в ворота «Спартака» забросил Владимир Юрзинов».

Если уж помянул я гимнастику рядом с хоккеем, должен сказать, что среди шумных, не скупящихся на проявление чувств хоккеистов именно Юрзинов похож на гимнаста. Долгие годы своей хоккейной карьеры был он сдержан: молчал на площадке и на скамье запасных, скрывал раздражение от партнеров и судей и даже радость в минуты удачи научился в себе подавлять.

Последние годы юрзиновской биографии — семь сложных лет, о которых я хочу рассказать, объясняют, по-моему, и эту сдержанность и отступление от правил, так поразившее меня в матче «Спартак» — «Динамо».

Я знаю его давно, с первых же встреч почувствовал к нему симпатию, потом познакомились ближе и часто беседовали о хоккее, игроках и других делах, от этого вида спорта весьма далеких. Но не думайте, что теперь мне известны хоккейные тайны, обычно скрытые от посторонних, — чрезмерная сдержанность присуща Юрзинову не только на площадке, но и вне ее. И если задаешь ему вопрос, требующий откровенного ответа, о тренерах, например, или о настроении в команде, непременно наталкиваешься на улыбку или шутку, которые означают, что дальше в этом направлении разговор развиваться не будет. Этим Юрзинов очень похож на Альметова. Тот тоже, как мне всегда казалось, чуть стеснялся своей сдержанности, идущей не от склада характера, а от опыта, накопленного за долгую спортивную жизнь. Кстати, и учились они, Юрзинов и Альметов, в одной школе, в одном классе, быть может, и сидели за одной партой — вот никогда не догадывался об этом спросить.

Впрочем, об Альметове это так, к слову, а не потому вовсе, что собираюсь рассказывать о школьных годах Юрзинова или первых его шагах в хоккее, да и знаю я об этом совсем немного. Учился кататься и играть он на «Пищевике», потом в детских командах «Динамо» играл в одной тройке с Виталием Давыдовым, тогда нападающим. Знаю еще, что у Володи два двоюродных брата, тоже хоккеисты, которые долго тянулись за ним, но так и сошли, вершин не достигнув. Вот, пожалуй, и все.

Зимой 1963/64 года прогрессировал Юрзинов необыкновенно. И в сборной СССР, глубоко в этом убежден, был одним из сильнейших. А в последнем товарищеском матче с канадцами забил гол-красавец, обведя чуть ли не всех соперников. Мне навсегда в мельчайших подробностях запомнился этот эпизод, хотя хоккейные голы в отличие от футбольных не так уж часто хранит наша память.

Но на Олимпийские игры в Инсбрук Юрзинов не попал. Острый приступ аппендицита — и в канун отлета он оказался на операционном столе.

Имя Юрзинова некоторое время не сходило со страниц газет, ему сочувствовали, но быстро все забылось.

Для Юрзинова это была трагедия, всю глубину которой может понять только большой спортсмен, знающий цену великому самоотречению. И как-то, много позже, рассказал мне Юрзинов, что пришел к нему в больницу Борис Лагутин, известный боксер, с которым они были знакомы, но так, не очень близко. И самые теплые, самые нужные слова были сказаны именно этим человеком. Просто Лагутин все понимал: ему суждено было стать олимпийским чемпионом восемь месяцев спустя...

На телевидении готовили передачу об Олимпиаде и олимпийцах, о москвичах, болевших за наших ребят. И мы поехали в Новогорск на динамовскую базу, где отдыхал Юрзинов после операции. Осветители подключали свет, оператор долго выбирал место для съемки, и у меня было время присмотреться к Юрзинову. Был он мрачный, неразговорчивый, недовольный тем вниманием, которое ему уделяли. И интервью, откровенно говоря, не получилось: отвечал Юрзинов односложно, слова подбирал неяркие, затертые.

А потом я встретил его в Шереметьевском аэропорту: Москва ждала олимпийцев. Юрзинов стоял с друзьями и показывал им телеграмму, присланную из Инсбрука: Б. Майоров и В. Александров от имени команды поздравляли его с победой. Смутился он, когда и я заглянул через плечо, пытаясь прочитать текст. Потому что не для журналистов предназначалась телеграмма, и не хотел Юрзинов, чтобы на него эта незаслуженная слава распространялась. В суете, спешке я упустил его из вида и только перед самым отъездом из Шереметьева заметил рядом с вратарем Борисом Зайцевым. Всего разговора не помню, но одна фраза запомнилась. Сказал Юрзинов: «Поздравляю, Борис, теперь ты заслуженный». Помню тон, каким это было сказано, и понимающий, благодарный взгляд Зайцева. Вдумайтесь только: поздравил со званием «заслуженный мастер спорта», хотя привез динамовец с Олимпиады самые громкие титулы. После этой «переоценки ценностей» понял я лишний раз, канал высокая честь быть заслуженным мастером советского спорта. И какое жестокое наказание, если это звание со спортсмена снимают.

Весной 1965 года, в день закрытия всесоюзного чемпионата, мне было дано задание привезти в телестудию представителей команд-призеров.

Юрзинов, командированный от «Динамо», сел в наш «ЗИЛ». Мы поехали не спеша сначала в Гольяново за Старшиновым, потом на площадь Восстания, где ждал Сологубов, и все мы в машине долго молчали. Юрзинов заговорил первым. Сказал, что устал от хоккея, что вот уже какой сезон все идет прахом — то аппендицит, то травма, что пора с хоккеем прощаться и думать о будущем. Знали мы, что за два года до этого, окончил Юрзинов институт физкультуры, и кто-то спросил, разве не в тренерской работе его будущее. А он ответил, что собирается навсегда расстаться со спортом и будет сдавать летом экзамены в университет на юридический. В то время я только приобщался к работе спортивного комментатора, был влюблен в телевидение и долго уговаривал его идти на факультет журналистики. Юрзинов молчал, своего мнения не высказывал, но слушал внимательно.

Осенью мы встретились с ним в узком коридорчике МГУ у деканата журналистского факультета. Рассказал он, что вступительные экзамены сдал успешно, принят сразу на второй курс и уже вовсю расправляется с курсовыми и контрольными... Так и не знаю до сих пор, повлиял ли я как-нибудь на юрзиновское решение.

Потом мы часто встречались в университете. Я пытался перевести разговор на хоккейные темы, но наталкивался на полное равнодушие, и говорили мы обычно о преподавателях, зачетах, лекциях, конспектах, а хоккей всякий раз подчеркнуто обходили.

Все книги, предусмотренные программой, студент-заочник, разрывающийся между институтом, домом и работой, прочитать просто не в состоянии. И если уж есть такие, — Юрзинов среди них. Он читал все и не по хрестоматиям, как советуют преподаватели, реально смотрящие на вещи, а полностью, да успевая еще посмотреть критическую литературу, относящуюся к теме. И видел я, как вытянулось однажды лицо болельщика, когда взглянул он этак снисходительно на книгу в руках Юрзинова: мол, что там читают хоккеисты. А была это «Песнь о Роланде».

Самое сложное начиналось летом: партнеры уезжали в отпуск, а Юрзинов все сдавал и сдавал экзамены и зачеты, которые не успел сдать за зиму, до предела насыщенную хоккеем. И только заканчивал все дела в университете, опять начинались тренировки. Так и шли год за годом. К тому же появился на свет Владимир Юрзинов-младший, и забот стало еще больше.

А теперь самое время рассказать о том памятном разговоре, который произошел в марте 1966 года. Сдав какой-то зачет, я спешил к выходу и буквально в дверях столкнулся с Юрзиновым. Был он хмурый, усталый, подавленный — мне даже стало неудобно как-то за свое распрекрасное настроение. В тот сезон, если помните, состав советской сборной на чемпионат мира не был известен до последнего дня. А потом в Любляну отправились Викулов и Полупанов. Юрзинов остался дома. И вот встреча. Через два дня после отлета сборной.

Тогда я по-настоящему почувствовал его характер. Маска безразличия была отброшена, и из самой глубины выплеснулись на Поверхность тщательно упрятанные гордость, упрямство и простая человеческая обида на судьбу, которая так давно к нему несправедлива. Долгая эта исповедь, где было все — и задетое самолюбие, и желание быть объективным, и привычная осторожность, и неожиданная откровенность, — закончилась поистине мальчишескими словами: «Я еще возьму реванш!»

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.