«Современник» 24 часа

Впрочем, у нее всегда есть запасная комбинация. Да и то сказать, ни разу еще Аэрофлот не подвел.

Все делается ради этого дня. И чем ближе он, тем быстрее они живут. Даже то, как говорят по телефону, как бегут они по улице, как проносятся по коридорам театра, киностудий, министерств, райсоветов, милиций, райкомов, редакций, радиокомитетов, телецентра и бог знает каких еще мест, где можно их встретить вдруг, — даже это движение происходит в ритме «этих дней».

И этот день приходит.

Он начинается накануне вечером. В театре не спят уже несколько ночей, то и дело навстречу — воспаленные глаза.

Как обычно, им не хватает нескольких дней, может быть, недели. Но и так все затянулось — надо сдавать. Можно подумать — обычная история: студентам не хватает дня, чтоб подготовиться к экзаменам, актерам — чтоб выпустить премьеру.

«Современнику» недостает времени. «Современник» — тот странный жонглер, который подбрасывает три лишних, «незапланированных» шара и сам удивляется, что не роняет. А порой роняет. Но, не переставая подбрасывать остальные, нагибается и подбирает...

Однако же нехватка времени у них еще и естественная закономерность. Они копают и раскапывают. К концу им не становится «все ясно», скорее наоборот. Пьеса усложняется...

Двери в зрительный зал открыты. В фойе свет. Между буфетом, где сопит кофеварка и лежат вареные яйца, и стеной зрительного зала — друзья театра. Их много у «Современника». Обсуждают новости, настроение, говорят вполголоса. Это не консилиум, скорее военный совет. Предстоит боевая операция, и надо учесть резервы.

В «Современнике» никогда не было «очередных премьер». Каждый его спектакль — это внеочередное. Это ЧП. На сдаче возможно всякое.

Наконец все в зале. Полутемно. Долго-долго отчего-то не начинают. Взбешенный Олег Ефремов проносится в первый ряд. В гневе он изящен.

Начали.

— Стоп! Перемену повторить! — хрипло кричит он.

Начали.

— Стоп! Почему не погасил свет справа? Та-та-та-та! Обратно это все!

Ефремов пулей взлетает на сцену... Он ничего не весит. Дико рассержен. Нагибаясь к люку, говорит машинисту нежно:

— Делай, не волнуйся, спокойно...

Начали, ох, начали...

Но ведь это еще только начало, впереди еще ночь, «сырой», как они говорят, но дорогой им, как дорог матери новорожденный младенец, спектакль. Ради него они мучились, пережили неприязнь к нему (так роженица под конец думает: скорее бы все кончилось) и страстно любили его. Ради него они ссорились до ненависти друг к другу и готовы были объясняться в любви.

На одних нервах рвётся к финишу этот спектакль, его, как младенца, под ручки учат ходить. По закону театральной физиологии пойдет-то он где-то на десятом, а то и на пятнадцатом представлении и непременно с помощью публики, которая примет его и будет манить к себе.

Но он должен понравиться сейчас, в пустом зале, где гаснет звук голоса; понравиться нескольким людям, для которых этот спектакль вовсе не главное за день. Они устали от работы, заседаний, совещаний, бесед, чтения бумаг и бесчисленных разговоров по телефону. Им трудно «отпустить» себя, потому что жизнь их не отпускает, и они как шахматисты, которые все равно играют, даже если они отходят от своего турнирного столика и, с независимым видом заглядывая в чужие партии, прогуливаются по эстраде.