У нее наступил тот момент в работе над спектаклем, который похож на перевал в горах. Уже много сил затрачено на восхождение, и видна наконец вершина, и немножечко надоело идти. Все знают, что после вершины начнется спуск, станет полегче и будет виден пункт прибытия. А пока идущие на пределе сил и ряды их расстроены. Надо бы в отпуск... Каждый подбадривает себя, как может. Табаков надел парик продавщицы Клавы из спектакля «Всегда в продаже» и пририсовал усики (ну, пусть у меня усики будут, потом сотру!), Козаков в костюме графа усаживается в партере и до последней возможности говорит о постороннем. Лиля Толмачева даже не заходит в зал, сидит возле буфета. На лице Кваши крайняя степень раздражения.

В это время в зал просочился режиссер телевидения и где-то в задних рядах начал свою агитацию среди свободных артистов. Галина Борисовна посмотрела на него так, как порой смотрит Райкин на безнадежных тупиц... Телевизионный деятель выполз из зала, отряхиваясь от смущения.

Но мысли ее на сцене, на которой давно стоит декорация к «Обыкновенной истории». Теперь декорацию эту уже видели зрители, но тогда, в первый прогон, она предстала полураздетой, не освещенной, как положено по замыслу художника, но таинственной и дьявольски привлекательной. Крабьими клещами обняла нежную построечку департаментская колоннада, синяя, подслеповатая, мертвецкая. Весь спектакль там будут скрипеть перьями чиновники, переносить от стола к столу бумаги, стучать печати, и этот государственный «перпетуум-мобиле» сожрет, переварит и выплюнет романтического юношу с голубыми глазами и нежным овалом лица. И овал его превратится в оскал.

— А здесь должно быть все сентиментально, сентиментально, — говорит Волчок, указывая на занавес, на котором буколическая сценка в духе русских пейзанок Венецианова, — здесь гравюрочки, поцелуйчики, здесь все трогательно, трогательно... Так обыкновенно, так обыкновенно, что от этой жуткой обыкновенности и возникнет необыкновенность, уникальность...

И прогон начался.

Если человек, далекий от театра, впервые окажется на первом прогоне в «Современнике», изумлению его не будет предела. Ему покажется, что здесь собрались весьма неприятные, желчные, раздраженные молодые люди, только и ждущие случая огрызнуться, не признающие друг друга, въедающиеся в ближнего по самому пустячному поводу. Ему покажется, что он в странном обществе совсем бездарных, профессионально беспомощных актеров, которым не то что душевные сложности постигнуть, но простые фразы естественно произнести не под силу.

Изумление этого случайного свидетеля еще более возрастет, как только он услышит первые реплики, которыми обмениваются сидящие в зале, услышит замечания, отпускаемые как бы про себя режиссером. Из этих реплик он узнает, что Игорь Кваша, например, совершенно бездарен, а Олег Табаков никуда не годится, что Михаил Козаков... Нет, что такое Михаил Козаков, даже произнести невозможно! Кроме того, он также уверится в том, что тот, кто ставит спектакль, не может этого делать, а тот, кто выбрал пьесу, вряд ли обладает умственными способностями, о которых можно сколько-нибудь серьезно говорить. Случайный гость воочию удостоверится, что и в самом деле играть на сцене никто не умеет, что получается не спектакль, а что-то тягомотное и что степень всеобщего раздражения такова, что, кажется, нет таких слов, которые артисты не сказали бы в эту минуту друг про друга.

А между тем контуры интересного спектакля, совершенно невидимые участникам его, явственно проступают во всем, что здесь происходит.

Галина Борисовна непрерывно пишет, кажется, даже и не глядит на сцену — она хребтом чувствует, что там, на сцене. Когда прогон закончился, она подробно, сжато и точно перечислила, что надо сделать.

У Галины Волчок, актрисы редкостного своеобразия и обаяния, весьма сдержанная манера режиссерского показа. Она не проигрывает сцену, она ее рассказывает и только в крайнем случае набрасывает пластически.

— Вы не так прощались, мы ведь решили это, — говорит она Табакову... — Сонечка! Сашенька! Поцелуй! И снова: Сонечка! Сашенька! Поцелуй. Вот как…

Так вот возникает и трогательность и… приторность. А то и другое в этакой сентиментальной патоке необходимо первым буколическим сценам «Обыкновенной истории». Необходима и полнейшая серьезность, когда два друга прощаются и один, остающийся в глуши, благословляет другого стихами Пушкина. Он посылает его на подвиг общественного служения, призывает быть верным идеалам юности — «Пока свободою горим!..»

Но уж если Галине Борисовне надо, чтоб дошло до артиста, она найдет примерчик. Наивному юноше-поэту, который дает цинику-дядюшке сокровенное — стихи, плоды вдохновений бессонных ночей, она говорит:

— Вот представь себе, что ты приходишь к Артуру Миллеру («ты» — это Табаков) и приносишь ему свою детскую пьесу «Белоснежка и семь гномов», а он говорит: «Не можете ли вы, Олег Павлович, подарить мне десять экземпляров с автографом?» Ты, млея от счастья, говоришь: «О, конечно»... «Вот и хорошо, — говорит Миллер, — а то мне бумага нужна»...

И с такой язвительностью набросала эту сцену Галина Борисовна, что Олег Павлович сразу понял, как именно он должен провести разговор с дядюшкой...

2 часа дня

Репетиция идет к концу.

Возле служебного подъезда появляются потрепанные машины с надписью на борту «киносъемочная».

Представители киностудий начинают ежедневную осаду. Их можно разделить на три группы.

Первая ловит «своих» актеров, уже снимающихся в фильме. Задача — скорей схватить их и увезти.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.