припомнить, давно уже у меня нет дня, которому бы так или иначе не сопутствовали их строки. Ходишь, работаешь, едешь ли куда-нибудь, а строки вроде бы сами по себе всплывают, бормочутся, произносятся – этак смакуешь и смакуешь с полным душевным удовольствием.

Однажды в лесу под Иркутском, на глухой тропе, где особенно вольно

«бормочется и произносится», я с внезапной и острой благодарностью подумал об этих идущих рядом, таких привязчиво-надежных строках. И о поэтах, конечно, подумал. И тогда же подумал, что напишу статью о них, да не рецензионно-критическую, а благодарственно товарищескую: что, мол, на собственном опыте убедился в жизненной необходимости ваших строк, что они действительно и утешают, и ободряют, и врачуют и т. д. Придумал даже заголовок к статье: «В честь музы вашей» – разумеется, не без помощи Тютчева, и смутился.

Не давал покоя критический бес. Подзуживал, подталкивал, подсказывал: «Кунаева ты назови певцом пространства, нет, не певцом – поэтом пространства. А то певец уже один был. Во стане русских воинов. Точно, точно: поэт пространства. Неплохо. А может быть, простора? Ведь у него же сказано: «Надо было понять эту даль, эту тайную силу простора...» Соколов,

конечно, последний рыцарь... Из тех, кто сохранил старинное благородство к женщине. Да, да, последний рыцарь. «Я грущу о зажиме чрезвычайной тоски, как при старом режиме вашей белой руки...» Так... Передреев... Ну, тот слова как на камне выбивает... Чеканит... Печальная медлительность, может? Вон ведь как он говорит: «Не помню ни счастья, ни горя. Всю жизнь забываю свою...» У Жигулина какая-то прощальная прозрачность. Скорее всего, поэт осени. А? «Что-то печальное есть в этом часе. Сосны вдали зеленей и видней. Сколько еще остается в запасе этих прозрачных, стремительных дней?» У Шкляревского отметь неутолимость. Неутолима его жажда любви, жизни, ненависти. Да, да. «Как ненасытен человек! Придет любовь, нагрянет слава, блеснет под солнцем первый снег, а сердцу жадному все мало...»

Я отмахивался от этой схоластики, . отнекивался, возмущался, а бес подмигивал и не отставал. Тогда я принялся читать Тютчева.

У Музы есть различные

пристрастья,

Дары ее даются не равно;

Стократ она

божественнее счастья,

Но своенравна, как оно.

Давайте ж, князь, подымем в честь

богине

Ваш полный, пенистый фиал!

Наконец-то бес отступился. Не надо писать статью. Надо поднять в честь музы моих поэтов полный, пенистый фиал. С добавлением просторечного «спасибо».

Были и две замечательные встречи с книгами Тютчева. На иркутском рынке, возле мешочников, небритых, прокопченных дядей, торгующих кедровыми орехами, стоял потертый, жалкий человек, со следами старинного утреннего недуга на лице. В руках у него была книга, обернутая в газету, и он то протягивал ее прохожим с сиплой скороговоркой: «В нагрузку не желаете взять?» – то, засунув под мышку, ронял голову и с мрачною пристальностью подолгу рассматривал пол...

Я открыл ее – это было приложение к журналу «Нива» за 1913 год, полное собрание сочинений Тютчева под редакцией П. В. Быкова с критико-биографическим очерком В. Я. Брюсова.

– И сколько вам за него? Человек поднял прозрачно-желтые,

нездорово блестевшие глаза.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.