Слов согласность

Интересная вещь, несмотря на обширные высказывания в печати о прозе Лихоносова, среди которых наиболее познавательны выступления О. Михайлова, вдохновенным толчком к пониманию этого писателя явилась для меня статья А. Твардовского. Ряд суждений автора о творчестве Бунина можно соотнести и с характеристикой дарования Лихоносова. «Бесспорная и непреходящая художническая заслуга Бунина прежде всего в развитии им и доведении до высокого совершенства чисто русского и получившего всемирное признание жанра рассказа или небольшой повести той свободной и необычайно емкой композиции, которая избегает строгой оконтуренности сюжетом, возникает как бы непосредственно из наблюденного художником жизненного явления или характера и чаще всего не имеет «замкнутой» концовки, ставящей точку за полным разрешением поднятого вопроса или проблемы...» «В любой новизне своего времени художник ищет связей с милой его сердцу «стариной». Слабый художник при этом впадает в обычный грех идеализации прошлого и противопоставления его настоящему. У сильного художника лишь обостряется чувство новизны...»

Мастер Твардовский и начинающий писатель Лихоносов, чья проза, как говорил Александр Трифонович, «светится». Беседовали они около получаса однажды и, уж конечно, не касались в разговоре наблюдения, затронутого Твардовским в своей статье: «Первый признак настоящей доброй прозы – это когда хочется ее прочесть вслух, как стихи... Это у нас как-то даже не принято, и сами прозаики, увы, не настаивают на этом...»

Дорого, когда талантливых людей роднит не только духовный облик, но и черточки внешнего поведения. Для Лихоносова наблюдение это – в стиле жизни. Он берет со стола раскрытый том А. Толстого и читает вслух из «Графа Калиостро»: «Алексей Алексеевич не ответил. За окном, куда он смотрел со скукой, на дворе, поросшем кудрявой травкой, стоял рыжий теленок и сосал у другого теленка ухо...»

– Вот деталь, ее не придумаешь. Деталь эта прекрасна потому, что засечена не взглядом, а душою доброго, ласкового человека. Не в метафоричности слова сила и изящество художника, а в движениях души, в том, что я вам только что процитировал.

Рассказывая, Виктор Иванович любит заглядывать в книги и записи. Библиотека у него добротная, о Пушкине и Льве Толстом собирает все лучшее. Есть несколько книг на французском языке.

Полновесное устное слово. По-моему, для чтения со сцены лирико-философские лихоносовские вещи: «Элегия», «Осень в Тамани», «Когда-нибудь», – напоминающие романсы, не оставляют желать много лучшего. Сама их графическая подача – откровение для исполнителя. Многоточия, «найденные душой», подчеркивающие «музыкальный мотив» произведений, выделены автором иногда в главы. Для театрального же, наглядного воплощения привлекательнее, наверное, его посвященные старшему поколению автобиографические рассказы и повести. Ведь вызваны они, по словам писателя, «исключительно жизненными толчками, не имеют отношения к литературным пристрастиям». Вещи, подобные «Элегии» (самое любимое Лихоносовым произведение), – от «литературных отцов и матерей». Пытались сделать инсценировки «Тоски-кручины», «На долгую память». Лихоносову они не понравились:

— К переработке прозы для кино и театра отношусь скептически. Когда читаешь, в счастливых случаях попадаешь в тон автору. В актерском же исполнении точное восприятие писателя затрудняют даже интонации. Вечно искажается самое дорогое. Предпочитаю Распутина читать, а не смотреть.

— Насколько злободневным, по-вашему, Виктор Иванович, явилось ваше последнее крупное произведение – роман «Когда же мы встретимся?», опубликованный в 1978 году? – спросил я его.

— Мне трудно судить о злободневности моего романа. Я ведь писал о своем поколении. Я получаю письма, и восторженные и гневные. С берегов Амура из воинской части мне написал молодой солдат. Его друг служит за границей. Так вот они, люди позднего поколения, «ухватились» за тему дружбы, которая лиричнее всего звучит, кажется, в первой части, когда героям моим было 18 лет. Что-то им там близко. Есть письма пенсионеров, учителей – очень критические, осуждающие. Людям старшего поколения показалось, что мои герои в 25 – 30-летнем возрасте слишком вольно, весело и безответственно живут. Я не согласен с ними. У меня, наверное, есть художественные просчеты, и оттого не совсем ясна кое-где позиция героев, а некоторые рискованные ситуации воспринимаются читателями слишком болезненно.

Надо сказать, – продолжил он, – «Когда же мы встретимся?» – запоздалое произведение, его следовало написать лет на десять раньше. Я чуть-чуть изменился, постарел. Откровенная лирика стала глуше. Я хотел высказаться о дружбе, любви, об одиночестве. Я мечтал, чтобы был роман, вбирающий в себя все, так или иначе касающееся нас в жизни. Чтобы в нем жили даже те люди, с которыми герои лично не общаются. Таким персонажем, например, является писатель Астапов. Тут важно, чтобы не попахивало литературщиной, диссертацией. Я думаю, что у меня не все получилось. Но у прототипов героев мировоззрение во многом формировалось под влиянием личности, схожей с Астаповым.

Успех романа Лихоносова. Пожалуй, уместно привести здесь еще одну мысль из статьи А. Твардовского: «Сосредоточенный и углубленно думающий художник, хотя бы он рассказывал о предметах по первой видимости малозначительных, будничных и заурядных, – такой художник вправе рассчитывать и на сосредоточенность, и даже некоторое напряжение, по крайней мере, поначалу, со стороны читателя».

— Виктор Иванович, очевидно, написание романа знаменует для вас новый этан творчества, и в отношении жанра в частности?

— Да, чувствую, что в рамках рассказа, повести тесно стало. Рассказ и роман – лужица и море. Я люблю, когда герои живут долго. Читателю всегда интересно: что же дальше с ними будет?

Вообще же, когда пишу, не знаю, какой будет размер, что получится: рассказ, повесть, роман, – вещь сама растет. «Когда же мы встретимся?» намечал в объеме 12 – 14 листов, вылилось в 22. Если вещь не исправлять искусственно, не насиловать, давать героям развиваться вольно; если правда с самого начала расставила точные акценты, то вещь, завертевшись в художественной воронке, сама и закругляется. Последнюю точку ставишь не ты, а та жизнь, которую изображал. Если изображал точно и прав диво.

Сейчас Лихоносов трудится над историческим романом о Краснодаре. Массу времени отдает работе в архивах.

— Историческая тема притягивала меня давно, – рассказывает писатель, – начиналось, как всегда, с душевных движений. «Осень в Тамани», к которой было много набросков, написана не случайно. Будто кто-то позвал меня обратиться к этой теме. Но написать в таком же лирическом ключе исторический роман нельзя. Огромный материал по-другому осмысливается, перерождается. И все-таки надо сделать это, не теряя лирики.

— Что в этом плане вы думаете о задачах писателя?

— Хороший писатель, на мой взгляд, тот, кону свойственно историческое чувство. Ведь современность – это тоже история, которая проходит или пройдет. Поэтому надо сегодня, сейчас остро чувствовать эпоху, ловить ее мгновения. Во многих современных произведениях не хватает исторической ретроспективы. Почему не оглянуться назад? Ведь не детдомовцы мы, не знающие своих родителей.

— Кто, как пишущему на историческую тему, наиболее близок вам из современных писателей?

— Интересны мне в этом смысле романы-биографии Олега Михайлова «Державин», «Суворов». Особенное отношение у меня к. историческим книгам Дмитрия Балашова. По-моему, это единственный писатель, пишущий так, будто сам жил в той дремучей Руси, которую мы, быть может, и знаем, но почти не чувствуем. Балашов пишет сочно, досконально. Он и знает и чувствует. Чувствовать Русь надо художнику, чтобы попасть на ту ноту жизни.