«Сколько сыграно – столько прожито...»

С революцией пришел к нам в театр новый зритель. Началось взаимное воспитание: революционная публика воспитывала нас, мы – ее. Сейчас каждый знает фразу Станиславского: «Театр начинается с вешалки». Наши же новые зрители в большинстве своем попадали в театр впервые. И, встречая их у входа, приходилось говорить: «В зал нельзя входить в пальто и калошах».

Мы с гордостью повторяли слова В. И. Ленина: «Если есть театр, который мы должны из прошлого во что бы то ни стало спасти и сохранить, – это, конечно, Художественный театр».

Мне довелось играть в одних спектаклях со многими актерами первого поколения нашего театра. Играла я в «Воскресении» с В. И. Качаловым. Василий Иванович не был занят в моей картине, но никогда не уходил, стоял за кулисами, смотрел. И обязательно говорил мне после спектакля что-нибудь о моей роли. Это помогало глубже проникать в психологию на первый взгляд такой обыкновенной, простой деревенской бабы, а по сути своей человека изуродованного, с трагической судьбой. О моей Матрене А. М. Горький сказал: «Лучше, чем в жизни!»

У меня в квартире – своеобразный музей, занимающий две стены небольшой комнаты. На одной – фотографии Станиславского и Немировича-Данченко, учителей, товарищей по профессии, на другой – мои фотографии в различных ролях. Станиславский говорил: «Все без исключения артисты – творцы образов – должны перевоплощаться и быть характерными». Эти слова для меня как будто сказаны. С первых шагов на сцене я определилась как актриса характерная. С юных лет научилась изменять свою внешность с помощью грима, костюма, накладок. Но главное в моих ролях – это неповторимые характеры, чаще всего ничего общего с моим не имеющие.

Пятьдесят лет выхожу я на сцену одичавшей и отупевшей помещицей Коробочкой. Помню, однажды за кулисы зашел зритель-врач и сказал: «Мне понравилась игра актрисы, исполняющей роль Коробочки. Однако ей надо срочно лечиться: у нее тяжелая болезнь, водянка...» А все дело было в руках моей Коробочки: от специальных накладок, придуманных мною, они казались отекшими, распухшими до прозрачности.

А рядом с Коробочкой у меня в комнате доброе лицо няни Анфисы из поставленного Немировичем-Данченко спектакля «Три сестры» Чехова. Совсем другой человек, совесть дома.

Больше пятидесяти ролей создала я в Художественном театре, а если собрать работы на радио, на телевидении, в кино, то их число уже и за сотню перевалило.

В кино я играла роли в основном небольшие, но тоже самые разнообразные. Помню, сыграла жену тренера в кинокомедии «Первая перчатка». Снималась я и у Пудовкина в фильме «Пир в Жирмунке» в роли жены партизана. Эта женщина-героиня погибает сама, пробуя отравленные ею яства, но и уничтожает целый отряд врагов, потчуя их отравленными ватрушками и пирогами.

Во всех фильмах Роу открывала я разные ставенки в сказки. Для Роу было необыкновенно важно, как войдут юные зрители в сказку, он обсуждал со мной каждый жест, интонацию, взгляд. Сам он был настоящим чудом, человеком необыкновенной доброты и чуткости. Любил бывать у меня в гостях, хвалил нашу домашнюю стряпню.

В моей квартире на улице Горького всегда бывало многолюдно, приходили в гости не только знакомые актеры, но нередко и люди совершенно незнакомые, приходили за помощью, советом. Мне доводилось много ездить по нашей стране с гастролями, концертами, и я чувствовала себя счастливой, потому что видела, что люди наши живут хорошо, что им нужно наше искусство.

Война застала группу артистов нашего театра, в которую входила и я, на гастролях в Минске. Мы еще продолжали играть спектакль «Три сестры», записывались на Минском радио, выступали с концертами. Не верилось, что началась война. Помню, выступали мы перед военными. Ничего нам толком не объяснив, они предложили не ездить в гостиницу, а остаться ночевать в театре. Мы не послушались. Поехали в гостиницу, а театральные костюмы и реквизит оставили в театре. Если бы мы знали, что больше в театр не вернемся, непременно бы взяли все с собой, не оставили бы врагу.

По дороге в гостиницу объявили тревогу. Нам предложили пройти в бомбоубежище. Но там было уже много местных жителей, женщин с детьми, поэтому мы далеко не пошли, а остановились на какой-то лесенке. Кончилась тревога, выбрались мы на свежий воздух и ужаснулись. Оказывается, прятались мы в каком-то сооружении из фанеры. Мне кажется, что именно после этого случая я перестала бояться бомбежек и обстрелов.

В гостинице нас уже ждали, предложили немедленно садиться в грузовичок, который должен был вывезти нас из Минска. Мы выехали на дорогу, по которой двигались на восток беженцы. Влились в общий поток. Нас обстреливали фашистские самолеты, приходилось ложиться, отбегать подальше от дороги, а когда мы возвращались, видели убитых и раненых. Чаще всего это были старики, женщины, дети – те, кто не мог быстро убежать... Их мертвыми глазами посмотрела на нас война. Страшно! Несправедливо!

Нашу группу вел старейший среди нас – Иван Михайлович Москвин. Рядом с гаси, не жалуясь, шла его жена Вера Сергеевна Соколова, тяжело ступая больными ногами. Среди нас были актеры моего поколения и даже постарше: М. М. Тарханов, СВ. Халютина, М.М.Яншин, Б.Г.Добронравов, А. Л. Ершов. Мы смотрели на то страшное и непонятное, что происходило рядом с нами, не могли понять, за что убивают детей, женщин, стариков. ...Станция Орша горела. Плакали дети. Здесь уже были сироты, были дети, потерявшие родителей в этом кошмаре. Пока мы ждали дачного поезда до Смоленска, я старалась как-то помочь детям, умывала их, кормила тем, что нашлось в моем узелке. Но как в таком аду успокоить детей? Все мои усилия и усилия других женщин были напрасны. В моем маленьком узелке была чистая простыня. Вынула я ее, разорвала на маленькие кусочки и вручила каждому из ребятишек по небольшому белому квадратику. Говорю: это вам носовые платки, носы вытирать, и чтобы не плакали больше. Так. вот эти импровизированные носовые платки подействовали на детишек успокаивающе. Наверное, совсем недавно каждому из них мама давала чистый платочек и говорила примерно такие же слова.

В Москве было много военных, здесь формировались войсковые соединения, отправлявшиеся на фронт. Военным был и мой сын, названный в честь Станиславского Костей. Мое сердце болело и за него, и за его товарищей, и за всех наших солдат.

Как-то слышу звонок в дверь. Открываю. Стоят пятеро краснофлотцев. Козырнули мне и передают пакет. Я их приглашаю зайти в дом. «Некогда, – говорят. – Мы из Севастополя. В Москве ненадолго. Нас отправляют на фронт завтра». Спрашиваю, что в пакете.

«Когда уходили из Севастополя, взяли с собой из клуба все, что было нам особенно дорого. В том числе и вот эту фотографию». Козырнули и ушли. Эта фотография и поныне висит у меня на стене. На ней наши мхатовцы сняты вместе с краснофлотцами на борту линкора «Парижская коммуна». Среди них Книппер-Чехова, Качалов. Я помню эту поездку. Помню краснофлотскую самодеятельность, задорную, веселую, помню, как краснофлотцы совсем неплохо исполняли в ней не только мужские, но и женские роли.

Эта фотография помогает мне вспомнить, какой была я перед Великой Отечественной войной – молодая, со светлыми косами, уложенными вокруг головы, в беленьком платьице, а на груди – орден «Знак Почета». И лицо у меня счастливое, улыбчивое.

Выступать перед воинами Красной Армии я начала почти одновременно со своим приходом на сцену. Актеры Художественного театра с первых лет Советской власти считали своим долгом бывать в частях Красной Армии со спектаклями, концертами. На Юго-Западный фронт Художественный театр послал свою Вторую студию. И вот совсем недавно получаю я письмо, в котором совершенно незнакомый мне человек пишет, что «осмеливается меня беспокоить по праву нашего старого знакомства с 1921 года». Как выяснилось, знает он меня с той самой поездки Второй студии. Был он тогда нашим ангелом-хранителем, заботился о. нашей безопасности, питании, быте. Время тревожное – гражданская война, вокруг банды, так что забот у комиссара о нас было много.

Но самые запомнившиеся встречи – это встречи в годы Великой Отечественной. Мне довелось выезжать двенадцать раз непосредственно на фронт. На чем только не доводилось добираться! Ездили на розвальнях, «газиках», грузовиках, самолетах. военных кораблях, даже танках. Не все бывало гладко в таких поездках: попадали под бомбежку, обстрелы, мерзли. Но, как я уже говорила, обстрелов и бомбежек я почему-то не боялась, а к бытовым неурядицам относилась совершенно спокойно. Не это меня волновало. Все забывалось, казалось мелким и незначительным, когда наступало главное, то, ради чего мы, актеры, так стремились на фронт. А главное – встреча с воинами. Таких зрителей я больше никогда не встречала! Помню солдат перед боем, солдат, только что вышедших из боя, в грязной одежде, с посеревшими от порохового дыма лицами, усталыми, запавшими глазами. Первое время казалось, что выступать перед этими усталыми от войны людьми, не раз видевшими в глаза смерть, просто неловко. Но скоро мы поняли, что нужны здесь необыкновенно. Так чутко и эмоционально откликались на наши выступления фронтовые зрители.