Поверьте, повод для вашего горя слишком малозначителен. Я знаю, вы хорошо ко мне относитесь — подумайте, насколько у меня больше оснований для печали. Вот я сейчас лежу в своей комнате и знаю, что никогда отсюда не выйду. Я актер — и никогда ничего не сыграю. Я режиссер, ко мне приходят друзья, и мы что-то делаем — но я никогда не увижу, что же мы сделали. Подумайте об этом, и, может быть, ваше горе покажется вам меньшим. Вы всегда будете нужны искусству, и чем старше вы будете — тем нужнее...

На этом все кончилось. Я с театром уехала на гастроли во Францию, а когда вернулась, Станиславского уже не было...

Я потом думала: «Господи, до чего же я ничтожный, маленький человек! Роли захотела. Да если бы он только пришел — я бы полы убирала там, где он занимался, декорации бы шила...»

Я слушаю Евгению Николаевну, и снова меня охватывает странное чувство. Ее вера в себя пронизана еще и чувством вины. Но в чем она виновата? В том, что тоже на что-то претендует в искусстве? Я вовсе не хочу сказать, что артист не должен критически относиться к себе. Нет. Но строго оценивать себя — совсем не значит внушать себе сознание вины перед авторитетами.

— Был у меня студент, — рассказывала мне как-то Е. Н. Морес. — Способный, очень добросовестный. Он мне однажды сказал: «Вот вы рассказываете нам про Станиславского. Но ведь это все легенды. Поверить в это трудно. И если бы я поверил, то мне первому надо уйти из театра...»

Почему же этот «способный, очень добросовестный» студент делает столь жестокий вывод для себя? Может быть, потому, что ощутил вдруг, как нестерпимо чувство собственного ничтожества в сравнении с гением Станиславского?

Насколько я могу судить, в понимании Е. Н. Морес актер не может совершенствоваться в своем профессиональном мастерстве, не вырастая одновременно и как личность. Но тогда ведь работа в искусстве обязательно должна приносить ему удовлетворение, а значит, и счастье!

Одному студенту, например, которого все знали как чересчур заносчивого и самоуверенного, она неожиданно дала роль Ванечки в «Униженных и оскорбленных» Достоевского. Она была уверена, что все петушиные перья этого студента — маскировка. От слишком большой застенчивости.

— Играл великолепно, — вспоминает Е. Н. Морес — Суть этого образа оказалась настолько ему близкой, что даже товарищи его меня просили: «Евгения Николаевна, заставьте Юрку умерить свой пыл. Он получил стипендию, и кто ни подойдет — пожалуйста, на, возьми... Счастливый такой» А сам без копейки остался».

И вот прошло много лет, встречаю недавно одну женщину, и она меня спрашивает: «Евгения Николаевна, а вы знаете актера Гребенщикова из Театра Станиславского и Немировича-Данченко?» «Да, слыхала...» «Какая у него удивительно лирическая душа...»

И, вспоминая сейчас об этом, она говорит:

— Видимо, то, что удалось тогда пробудить в нем ролью Ванечки, стало его основной линией во многих ролях...

— Но ваши ученики все же не выполняют в чистоте заветы Станиславского, — говорю я. — Снимаются в кино, например... А вы сами? Когда начинался «Современник», вы, не жалея сил, помогали молодым, репетировали с ними по ночам, а утром шли в школу-студию на занятия. Да и сейчас не зря ведь ваши ученики говорят, что вы занимаетесь с ними дома, защищаете от всяких передряг. Разве вы всегда приходите на занятия отдохнувшей, как того требовал Станиславский?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.