Силуэты

«Мамочка, я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули...» Это студент Горного института Всеволод Гаршин – матери на другой день после начала войны. Имел право «прятаться» – не мог!..

Он и в раннем детстве (близкие вспоминают) под впечатлением разговоров о недавней Севастопольской кампании не играет, а впрямь собирается на войну, в солдаты; печальный, подходит к матери прощаться. «Что же делать, – говорит он, – все должны служить».

И после «Четырех дней», в которых явил миру прозрение пошедшего на войну молодого человека гаршинской закваски, после «Четырех дней», на вершине славы, размышляя о возможной войне, он снова: «Тогда – дело другое: придется подставлять грудь». Уже все видел, все понял, и страшный скелет в мундире со светлыми пуговицами неотступно мучает воображение, а «придется подставлять»... Молодому человеку, доказывавшему, что безнравственно, отвергая войну, добровольно на нее идти, он отвечал взволнованно: раз мы не научились предотвращать войны, всего безнравственнее сидеть дома, когда солдаты умирают...

И помета под «Четырьмя днями» – «Бела. Август 1877 г.» – не только свидетельство, что рассказ пишется (а точнее, начат) на театре войны: «Бела» – это еще и 56-й военно-временный госпиталь, куда доставлен рядовой из вольноопределяющихся Всеволод Гаршин, раненный 11 августа 1877 года под Аясларом (небезызвестное в истории той войны дело), «Рядовой Всеволод Гаршин примером личной храбрости увлек вперед товарищей в атаку, во время чего и ранен в ногу», – сказано в полковой реляции. А бросился и увлек, говорится в истории 138-го пехотного Волховского полка, в котором служил Гаршин, потому что увидел тяжело раненного солдата своей роты Степана Федорова, увидел – и не мог не броситься, не помочь, сам рядом с тем солдатом не лечь. Чужая боль...

Однажды в болезненном напряжении Гаршин, не в силах созерцать картину бушующей над городом грозы, распахнет окно верхнего этажа, схватит длинный железный прут, один конец направит ввысь, к небу, другой приложит к своей обнаженной груди: ценой собственной жизни он должен спасти всех, рядом с ним живущих, если молния ударит в дом. И так же герой «Красного цветка», едва ли не самого знаменитого его рассказа – пусть безумец, но тот, о котором: «безумству храбрых поем мы песню», – срывая цветок, в котором, как представляется ему. собралось все зло мира, прячет его у себя на груди: зло погибнет, убивая его. Надо подставлять грудь...

...Жизнь у Гаршина недолгая – тридцать три года; творчество – небольшая книжка, и двух десятков рассказов не наберется, да несколько очерков, да несколько статей о живописи, да несколько стихотворений, писанных для себя, – одна небольшая книжка, но про нее, не для утешения, а с совершенной искренностью и убежденностью, сказать можно, что «томов премногих тяжелей», ибо в ней (писателю Глебу Успенскому, другу и современнику Гаршина. слово) «исчерпано все содержание нашей жизни», «все до последней черты пережито, перечувствовано им самым жгучим чувством». Современники почти неизменно отмечали, что сюжеты у Гаршина «обыкновенные», говорили даже – «обыкновеннейшие», а ведь у него и убийства, и самоубийства, и война, и безумие: но, должно быть, и то, и другое, и третье – так, как Гаршин это берет и показывает, – представлялось обыкновеннейшей подробностью обыкновенной жизни («убитых – один», и только-то!); многие проходили мимо – не останавливались, но вот человек остановился, взглянул окрест на обыкновеннейшие факты обыкновенной жизни – и душа его «страданиями человечества уязвлена стала»: под его взглядом травинка, муравей, кусочек сора – не «весь мой мир», а необходимая часть огромного мира, и с каждым человеком, убитым пулей, несправедливостью, деспотизмом, гибнет все человечество. Чехов не случайно, воздавая в рассказе «Припадок» дань умершему писателю, тоже выбирает сюжет обыкновеннейший (и Гаршину близкий – у него два рассказа, героиня которых «падшая женщина»): студент попадает с приятелями в публичный дом и едва не сходит с ума, задумавшись о судьбе встреченных женщин, вообще о несправедливом общественном устройстве, постоянно, на каждом шагу калечащем и губящем людей. Студент видит то, что и другие видят и знают, но он одарен «талантом человеческим», отличающим «молодого человека гаршинской закваски».

И жизнь самого Гаршина – на первый взгляд очень обыкновенная, хотя были в ней события значительные, яркие, главное же. – была литература, творчество, мучительнейшее счастье творчества: писал он с тревожным напряжением, с вечной неуверенностью (вышло ли что-нибудь путное?), то, о чем писал, всегда было острой, неотпускающей болью, каждая буква, по собственному Гаршина признанию, стоила ему капли крови. И все-таки на первый взгляд жизнь самая обыкновенная: постоянная забота о хлебе насущном, недорогие квартирки, служба (должности все незначительные: конторщиком на складе, секретарем в железнодорожной канцелярии) – на публичном вечере молодежь, студенты встречали и провожали его овациями, он же, боясь поднять глаза, тихим голосом читал какой-нибудь из своих рассказов, ему совестно было, что так мало написал и что пишет так несовершенно. Скромность Гаршина не болезненное ощущение неполноценности, не показное унижение, что «паче гордости», скромность Гаршина, многих его друзей и лучших его современников, – выявление, образ подлинной интеллигентности: нет, скромность не «кратчайший путь к безвестности», как острят пошляки, прав поэт: «цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех, позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех»!..

Гаршин был плотью от плоти той трудовой, по убеждениям живущей российской интеллигенции, для которой понятия «идеалы», «долг», «истина» не звук пустой, не красные словца и которая без идеалов, не отдавая народу долг, не стремясь к истине, жить не умеет. Он учился читать по старым книжкам «Современника», журнала Некрасова, Чернышевского, Добролюбова; он восьмилетним мальчиком читал «Что делать?» («в то самое время, когда Чернышевский сидел в крепости», – строка из автобиографии): гимназистом он был в гуще общественных вопросов, бурно обсуждавшихся в 60-е годы; студентом стал свидетелем «хождения в народ» и молодежного движения 70-х годов; не случайно, конечно, среди его знакомых немало будущих каторжан и политических ссыльных; большинство его рассказов печатается в «Отечественных записках» Салтыкова-Щедрина, который с первых шагов его принимает, поддерживает и опекает, когда же решением правительства журнал закрыт за «распространение вредных идей» и за то, что «имел ближайшими своими сотрудниками людей, принадлежащих к составу тайных обществ», – «словно любимый человек умер» (Гаршина слова). С детства он петербургский житель (город этот он знает и любит «до малейших закоулков») и в зрелости говорит убежденно: «Петербург есть духовная родина моя». После долгой разлуки оказавшись в столице, он отправляется на Волково кладбище – поклониться могилам Белинского, Добролюбова, Писарева, около этих могил вспоминает Некрасова (тут же похороненного, – Гаршин, только что с войны вернувшись, тоже, хромая, опираясь на палку, за гробом шел): «Природа-мать! когда б таких людей ты иногда не посылала миру, заглохла б нива жизни...» Вот откуда ведет он духовное свое родство!

Один из героев Гаршина (рассказ «Ночь»), человек на редкость благополучный, переживает острейший духовный кризис. Прозрение его в том, что у последней черты он вдруг понимает: собственная его жизнь, собственное благополучие ничего не значат вне общей жизни; он «ставил во всем на первое место себя» – и жизнь свою погубил; все, что представлялось ему богатством жизни, было на деле бессмысленной ее тратой, его личное благополучие стало его банкротством. «Нужно, непременно нужно связать себя с общей жизнью, мучиться и радоваться, ненавидеть и любить не ради своего «я», все пожирающего и ничего взамен не дающего, а ради общей людям правды...» Герой рассказа, привыкший жить по однообразно и торопливо постукивающим карманным часам. вдруг слышит за окном дальний звон колокола, собирающего людей, видит небо, звезды ( а только что мельтешили перед глазами какие-то мелочи, вроде блестящих бронзовых шляпок гвоздей на дверной обивке).

Быть «как все», жить «общей жизнью», впрячься в «общее дышло»... В первый же день войны Гаршин без колебаний добровольно уходит на фронт, потом, уже прославленный писатель, он вынашивает планы – то на службу в провинцию, то офицером в дальний гарнизон, то писарем в деревню. Но в том-то и трагедия, что ни от чего, кроме как от страданий одной собственной совести, «общее дышло» не избавляет, все остается по-прежнему: война, несправедливость, насилие. Нельзя грудь не подставить, когда другие подставляют, здесь для Гаршина и героев его нет сомнений, но как победить зло?..

В рассказе, всем нам с детства знакомом. «Сигнал» встречаются два железнодорожных сторожа, Семен и Василий: Василий рельс отворотил, а Семен навстречу идущему поезду поднял смоченный в своей крови флаг. В рассказе увидели влияние толстовского учения: бунт побеждается смирением. Но смоченный живой кровью сигнальный флаг, остановивший поезд, не преградил дороги злу, губящему жизнь миллионам добрых людей на земле. Тех, кто уцелел в поезде, ждут окопы, «панель», рабский труд, безрадостное детство, унижения, нищета. Гаршин говорил, что теория «непротивления злу» ему ненавистна. Бунтарь Василий, со злом встречаясь, не может за правду не стоять. «Коли всякую скверность на бога валить, а самому сидеть да терпеть, так это, брат, не человеком быть, а скотом», – спорит он с Семеном. Преступление Василия не от жестокости, не от гордыни, а от смятенного непонимания, что же делать, если не хочешь, не можешь терпеть, если убежден, что нужно бороться со злом, если хочешь жить человеком. В мучительном вопросе «Так что же нам делать?» – этим вопросом озаглавил Толстой один из важнейших своих нравственных трактатов – разрыв между прозрением и поступком, действием, между осознанием. ощущением того, что нельзя жить по-прежнему, и незнанием, как жить. В этом вопросе тревожная безотлагательность нравственных исканий своего времени – и предел их.

Грудь подставлять общей беде, плечо подставлять под общую тяжесть, жить «как все», связывая себя с общей жизнью, для той поры, право, не так-то и мало и не так-то просто. Жить по совести – значит прежде всего не заглушать ее простым и соблазнительным рассуждением: раз-де путь к общему счастью неведом, следует позаботиться о благополучии собственном. Гаршин знает, что есть это другое толкование «общей жизни», жизни «как все».

Годы расцвета капиталистического предпринимательства, время хищников, «все вокруг, самый воздух – и тот, кажется, тащит»; вокруг заботы о домах и дачах, рысаках, богатой обстановке, покупке картин и антикварных ценностей. о хороших «кусках», которые необходимо ухватить; «все берут с жизни, что могут», – разглагольствует нажившийся на спекуляциях инженер, герой рассказа «Встреча». На первой странице рассказа – картина огромного, залитого лунным светом моря. Но вот море – на чертежах, превращенное дельцами в источник наживы (строится мол, который обходится народу в миллионы и никогда не будет построен). В финале – модель моря, изготовленная хищником-предпринимателем: громадный аквариум, наполненный всякой живностью. где все «жрут друг друга и не конфузятся», «съедят – и не помышляют о безнравственности». Нельзя отдавать море хищникам, нельзя позволить им сделать из него чертеж для ограбления себе подобных и безнравственный «акварий»! Для «доброго молодого человека», стоящего на распутье, выбор однозначен, говорит Гаршин: можно «как все» – рвать «куски», «не помышляя о безнравственности», можно – «как все» – подставлять грудь на поле боя.

Но можно – как некоторые – сложить голову на эшафоте. Время героической и обреченной борьбы народовольцев. В архиве сохранился неотделанный рассказ Гаршина «Незнакомец» – автор выслушивает исповедь человека, взорвавшего дом своего отца, важного господина, одного из «хозяев жизни», – в этом доме царило зло. Человек мечтает о прекрасном дне, когда все богатые особняки мира взлетят на воздух. «Я пожал ему руку, и мы разошлись», – кончается рассказ. Разошлись, но – пожал руку!

До прекрасного дня далеко, а пока они действуют и гибнут в одиночку. «Нужно только работать дружнее, и победа за нами», – взывает к обитателям тюрьмы-оранжереи гордая пальма, героиня гаршинской сказки. Одинокую ветку отрежут, «но что сделают с сотней сильных и смелых стволов»? Ей нет отзыва – она тянется вверх одна. Ломаются железные решетки, рассыпаются стекла, но желанная свобода оборачивается грязным небом, ледяным ветром, колючим снегом. Конец сказки показался многим чрезмерно пессимистическим. Но разве неизбежный роковой исход останавливает живущих рядом борцов, удерживает их от героической «работы»? Тут опять то же: если пальму, изведавшую снег и ветер, снова засадят за решетки оранжереи, – смирится ли? Или не может за решеткой жить, не может не тянуться вверх, железо ломая? Нет, недаром многие смелые борцы приняли гаршинскую сказку.

«Это была эпоха, когда в России начались беспорядки, когда покушение следовало за покушением, а это влекло за собой казни, повальные аресты и жестокие приговоры, более тяжелые, чем смертная казнь, – подводил итог революционер и писатель Степняк-Кравчинский в предисловии к переведенным на английский язык рассказам Гаршина (а перевела Этель Войнич. автор «Овода»). – Многие из погибших были близкими и дорогими друзьями Гаршина. Он не одобрял их методов борьбы. Но что другое мог он им предложить для того, чтобы сразиться с темной силой, душившей жизнь всей страны? Если они и были неправы, то не были ли в тысячу раз более неправы те, кто наблюдал за отчаянной борьбой, не пошевелив пальцем, чтобы не скомпрометировать себя? И кто из этих сторонних наблюдателей мог утверждать, что он достаточно сделал для того, чтобы снять с себя обвинение в равнодушии?»

...20 февраля 1880 года молодой человек по имени Ипполит Млодецкий, близкий к народовольцам, выстрелил из револьвера в генерала Лорис-Меликова, вельможу, обладавшего громадными полномочиями, фактического тогдашнего диктатора России Диктатор остался невредим, преступник схвачен и приговорен к смерти. Узнав о грядущей казни. Гаршин лишается покоя, да просто ли покоя: есть, пить, спать, беседовать с друзьями – все невозможно, немыслимо, если рядом, на Семеновском плацу, завтра утром наденут на человека петлю. Гаршин отправляет письмо диктатору: остановите казнь, молит, требует он, «простите человека, убивавшего вас». Письма Гаршину мало: ночью, накануне казни, он является к Лорис-Меликову домой, каким-то образом добивается свидания. Вельможа («волчья пасть» и «лисий хвост», говорят о нем современники) всячески успокаивает посетителя (известный писатель!), чуть ли не обещает пересмотреть дело (через несколько часов преступника повесят). Опасность для Гаршина огромная: малейшее подозрение в связях с «революционной партией» – и участь его решена. Но не может не... Так герой рассказа «Из воспоминаний рядового Иванова», написанного три года спустя, хватает за руку офицера, занесшего над солдатом кулак:

« – Слушайте, Иванов, не делайте этого никогда!.. Вас за подобные вещи могут без дальних слов расстрелять!

– Все равно. Я не мог видеть и не вступиться...»

Душевная болезнь вырвала полных два года из недолгой творческой жизни Гаршина. Он уже болен, и тут на его имя нежданно приходит письмо от Ивана Сергеевича Тургенева. «Каждый стареющий писатель, искренне любящий свое дело, радуется, когда он открывает себе наследников, – пишет ему Тургенев. – Вы из их числа». Тургенев убежденно отдает Гаршину «первое место между начинающими писателями». И прибавляет: «Это же мнение разделяет и гр. Л. Н. Толстой».