Шапка Гиппократа

Горы пестрят. Местами снег с них сошел, местами его еще много. Обрывки мягко блистающего снега кажутся издали шкурками горностая, брошенными на необъятную шкуру тайги.

Но вот взобрались на вершину высокой горы и остановились. Колокольчики смолкли. Нечего стало слышать, и в напряженный, опустевший слух хлынула тишина. Насколько достигал взгляд, открывались округлые, поросшие синей тайгой горы. Ямщик показал кнутовищем вперед й немного влево:

- Э - э - вон дорожечку видать на горе, по ней будем ехать. Сорок верст до нее осталось.

Просека, на которую он указывал, казалась не шире, чем пробор в волосах женщины...

Его разбудил радушный шум струи, падающей в чайник, и сразу распространившийся аромат обданного кипятком хорошего чая.

Но он слышал, что разговаривают шепотом, как бы боясь разбудить его, и ему вдруг не захотелось делать последнего усилия, которое было необходимо, чтобы окончательно проснуться. Это напоминало ему детство - счастливые, беззаботные пробуждения в родном гнезде: медленно даешь себе проснуться, не открывая глаз, как будто выныриваешь после глубокого нырка: вот светлее, светлее становится зелень воды, - и уж не боишься, что не вынырнешь, уж начинаешь угадывать, где солнце, и уж можно не работать руками: тело всплывает само.

Но однажды, когда, подныривая под большой, многоместной лодкой, уж перенырнул совсем и зеленый забрезжил свет, - вдруг холодная, зловещая тень почувствовалась над головой, чуть не ударился головою обо что - то (после оказалось, бревно, подплывшее к лодке), и по инстинкту, сами собой, бешено заработали руки, чтобы опять глубже нырнуть; боялся, что недостанет дыхания...

Так вдруг очнулся он и сейчас: какая - то зловещая тень. Нет, нет, ему нельзя отдыхать, нельзя разнеживаться!

« А ты не боишься, товарищ аспирант, что рабочие тебе оглобли заворотят?» - прозвучало в его полусонном сознании. И даже сердце заколотилось, и жар хлынул в щеки, все равно, как тогда, на зимовье, где ему сказали это, посмели сказать, ему, Савельеву, сыну доктора Савельева!...

Это случилось на первом же зимовье тайги. Узнали, что он врач, и пришлось тут же, еще не отдохнув, не напившись чаю, открыть прием. Потом пили чай втроем: с зимовщицей и с проезжим драгером. Странно неловко чувствовал себя Андрей под пристальным и затаенно - озорным, что ли, взглядом маленьких серых глаз этого человека, глубоко сидевших в орбитах. Драгер спросил его, давно ли врачом. И остался как будто доволен, когда Андрей сказал ему, что сразу же после окончания был определен аспирантом к психиатру Шевалеву.

- Это по душевным болезням?

- Да.

- А что ж ушел оттуда?

- Раздумал. Решил, что для врача нехорошо так рано специализироваться!

- Так... так... - и вдруг собеседник его, пригнувшись, подвинулся к нему и, блеснув глазами и понизив голос, сказал:

- А ты не боишься, товарищ аспирант, что рабочие тебе оглобли заворотят?

И отшатнулся.

- Почему? - только и смог спросить, опешив, Андрей.

- А так... - многозначительно сказал тот и, помолчав, добавил: - За длинным рублем сюда жалуют которые...

Даже и сейчас, как будто осокой порезанное, заныло от безысходной обиды сердце. И мучительно было воспоминание о своей растерянности в тот миг, о том, что не смог дать отпора. Ответил что - то вялое, даже и не запомнилось, что. А ведь как можно было бы ответить, воспользовавшись его же собственными словами! « Заворотят оглобли? - сказал бы он ему, усмехнувшись. - Да, возможно, когда я вздумаю уезжать от них!»