Сенька и конь строптивый

Стадо медленно втягивалось в широкие ворота загона. Бычки ложились, выбирая места посуше, и сразу же, полузакрыв глаза, начинали громко сопеть и вздыхать, пережевывая свою жвачку.

Сенька задвинул двумя жердинами загон, перекинул повод через плечо и медленно двинулся к вагончику. Мальчик шел за ним, мотая в такт шагам головой.

Издали доносились окрики и резкие хлопки бичей: пастухи сгоняли свои гурты. Сенька первым пригнал.

Кизячный дым низко стлался над лагерем. Жена Темирбая ворочала половником в огромном казане, вмазанном в самодельную печь. А сам Темирбай стоял поодаль и приманивал кусочком сахара жеребенка. Любимец пастухов, золотистый и тонконогий жеребенок, смешной и глупый, был наряден, как девочка, в своем аккуратном недоуздочке, обшитом, чтобы мягче было, зеленым плюшем, и плюш был еще вышит белым бисером, а на лбу – серебряная монетка. Он стоял, растопырив ноги, и тянулся, тянулся к кусочку сахара на ладони Темирбая и никак дотянуться не мог, а сделать маленький шаг вперед боялся. Темирбай стоял перед ним, полусогнувшись, держа сахар на раскрытой ладони, и смешным, нелепым, тонким, разнеженным голосом приговаривал, подражая кобыле: «Ку-кру-кру! Кру-кру-кру!» и сиял и плавился от умиления, от глаз одни щелочки остались.

Сенька сел на ступени вагончика, уронив отяжелевшие руки на колени. Мальчик, нерасседланный и неразнузданный, стоял рядом. Странное состояние овладело Сенькой. Он смотрел на Темирбая, на жеребенка, тянущего к нему свою точеную головку, на краешек солнца, висящий над дальней кромкой леса, и силился понять что-то, постичь что-то важное для себя, что было рядом, таилось где-то, и такое чувство было, как будто узнал он как-то простой секрет жизни, которому и названия нет, и если даже не узнал, то приблизился к нему, к этому секрету. Вон он, рядом где-то.

...А место это называется Луговое. Почему Луговое – никто не знает. Лугов здесь мало – одни только пастбища. Да звонкие, прозрачные насквозь березовые леса.