— Дядь Тим, а че это его загнали туда? – спросил Сенька.

— Асау бас, – хмуро сказал Темирбай. Когда он волновался или злился, то переходил на казахский. – Злой на голову, понимаешь?

— Как это так, «на голову»? – удивился Сенька.

Темирбай рассказал ему, что жеребец этот был рысаком отменным, призы на районных фестивалях брал. Но как-то прошлой осенью, когда бригадир на нем поля объезжал, жеребец, поскользнувшись на мокром склоне овражка, ногу себе засек, захромал; потом, правда, оправился, но рысак с изъяном уже не рысак, и решили его охолостить: толку-то в хозяйстве от жеребца никакого. Как уж холостили и как в станок его зажимали, никто не рассказывает, но то, что вырвался он, а его удержать пытались и при этом все губы удилами коню порвали, факт. С тех пор он и не подпускает к себе никого, не дает до головы дотронуться – передними ногами бьет. А если к коню с головы подойти нельзя – это все, ничего уже не сделаешь.

У загона уже собрались люди, неведомо как узнавшие о предстоящем: пришли скотники с фермы, зоотехник, вынырнул откуда-то ветврач, мелкий старичок с лицом, иссеченным красными прожилками.

Темирбай постоял секунду, словно взвешивал в руках ремень и недоуздок, ремень в левой руке, недоуздок – в правой, потом, решив, видимо, что-то про себя, сунул недоуздок Сеньке и, нырнув под жердину, проскользнул в загон.

Конь даже не шевельнулся, только уши прижал, и от этого Сеньке почему-то стало страшно. «Зашибет, ей-богу, зашибет!» – прошептал старичок ветврач, и Сенька посмотрел на него с ненавистью. Никогда он не знал ветврача, не имел с ним никаких дел, а тут вдруг возненавидел.

Темирбай шел прямо на коня. Было тихо, и всем слышно было, как Темирбай, подходя, протяжно, жалостливо как-то сказал: «Е-е, жануар...» Конь вздрогнул, словно давно забытое слово услышал, злобно прижатые уши медленно поднялись, насторожились. Темирбай взял в сторону, не с головы, а чуть сбоку, подошел и уверенно положил ладонь на плечо коня, похлопал слегка, мягко, неслышно. Сенька видел, почувствовал, как спали, обмякли напряженные, закаменелые бугры мышц под черной блестящей шерстью. Конь повернул голову и – со стороны это было похоже на поцелуй – уткнулся губами в плечо Темирбая, в ватник, как ребенок, которого долго все обижали, не обращали на него внимания – и пришел, наконец, тот, кому можно пожаловаться на все обиды, кто защитит... Так это со стороны выглядело, и Сенька аж сморщился: коня жалко стало.

А Темирбай тем временем уверенно трепал Мальчика по холке, чесал между ушей, но к голове все же не притрагивался, опасался. Потом перекинул ремень через шею коня, продел его в кольцо, затянул и, слегка придерживая ремень, двинулся к воротам загона. Мальчик без понукания пошел вслед за ним. «Что делает, а? Что делает!» – прошептал ветврач, но Сенька уже не слышал его, кинулся открывать загон, вытаскивал, выдергивал с силой жердины из скоб и бросал на землю, торопился. Темирбай провел коня мимо него, и Сенька увидел в углах бархатных губ, там, где у коней самая нежная кожа, отчетливые белые следы шрамов: вот что наделали, сволочи...

Недели через три, поздним уже вечером, когда Сенька пригнал стадо и запер его в загоне, он увидел, что Темирбай собирается взнуздать Мальчика. Конь все эти дни провел на воле, к надетому на него недоуздку привыкал, как жеребенок. И вот – удила. А ну как почувствует конь железо и вспомнит разом всю боль свою? Хоть и верил Сенька в Темирбая, а тут заопасался. Но Темирбай спокойно, уверенно надавил концом мундштука в уголок губ, клацнули зубы о железо, и конь принял удила. Сенька шумно выдохнул: пронесло.

— Иди! – позвал его Темирбай, показывая на Мальчика.

— Я? – растерялся Сенька.

— Ты, ты, – подтвердил Темирбай. – Иди.

Подбежала жена Темирбая и начала что-то кричать, мешая русские и казахские слова. Сенька понял только, что она боится, что он, Сенька, убьется и отвечать за это будет Темирбай, старый дурак, одной ногой в могиле, а туда же – джигит нашелся, вот посмотришь, убьет он его, убьет...

Темирбай только щурился, улыбался и поглаживал коня по шее.

— Давай, иди, – подтолкнул он Сеньку, и тот, не думая уже ни о чем, не колеблясь, положил руки на жесткую холку и теплую спину, напружинился, оттолкнулся и, оперевшись на руки, перекинул правую ногу через круп. И уже усевшись ненадежнее на широкой спине коня, почувствовал вдруг уверенность в себе, успокоился, наверно, оттого, что Мальчик не испугался, не прянул в сторону, значит, принял седока.

— Повод не рви, – сказал ему Темирбай, – тихо натягивай, чтоб не больно было, понимаешь?

— Угу, – мотнул головой Сенька, – пускай.

Темирбай отпустил поводья, Сенька слегка сжал коленями теплые бока коня, и земля всколыхнулась под ним – так широк был первый шаг Мальчика. Как будто мощной волной подхватило Сеньку, и полетел он над темной землей в густеющих летних сумерках, мчался он сквозь бьющий в лицо теплый ветер, и воздуха, слишком много было воздуха, и таким плотным он был, что не было сил продохнуть его. Сенька не видел, чувствовал только, как широко, как мощно стелется над землей черный конь, и испугался, что не хватит сил удержать эту силищу, – потянул слегка правый повод, и Мальчик, чуть накренив седока, пошел по широкому плавному полукругу, ни разу не сбившись с рыси, и оттого, наверно, что он не выбрасывал ноги вперед, а выносил их из-под живота, как бы загребая под себя воздух, оттого, наверно, и не трясло: все рысаки трясут так, что сидеть невозможно, иноходцы мелко покачивают, как в люльке, а этот нес седока, будто на гребне стремительной волны, и было как-то странно, что вся эта живая и горячая мощь тратится только на него, на Сеньку, вознесенного неведомо за что на гребень этой волны, и он почувствовал вдруг острую благодарность к коню за милость ему, Сеньке, оказанную...

Когда Сенька спрыгнул с коня и передал повод Темирбаю, земля вдруг закачалась под ним: кружилась голова, ноги дрожали, он все еще летел.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.