И он сложил руки так, будто трепетала в его ладонях теплая птица - воля.

Доски теплушки поскрипывали, жаркое марево колыхалось над степью, теплый упругий ветер летел в лицо. Подобрав под себя ноги, сидел у пулемета Пашка, рослый парень, волгарь. Быть бы ему крючником - по отцу. Такие у него плечи. Такое - широкое и коричневое - его тело. Волосы русые да еще выгоревшие от летнего солнца. Серебристая соль запеклась на коже. Тысячи есть на Волге таких парней! Как - то раз, мальчишкой, Пашка принес на пристань к отцу завтрак. Отца разыскал в толпе, собравшейся вокруг полуголого огромного грузчика, раскинувшегося на камнях. Глаза грузчика были закрыты, по векам ползла со лба струйка липкого пота, на глаз села муха... «Надорвался», - говорили в толпе. Вечером Пашкин отец пришел пьяный, поминал умершего Максима и, поймав Пашку за шиворот, повторял: «И я так помру, и ты так помрешь». Пашке стало страшно, он вырвался и убежал... Теперь сидел Пашка у пулемета, готовый стрелять в каждого, кто захотел бы его заставить так жить и так умереть.

У двери, рядом с Николаем, сидел притихший «Вострец», а дальше - Гриша Судариков, который вместе с Афанасьевым приехал из Москвы. Жили они там в разных концах: Николай - на Сущевке, Гриша - на Пресне. Встретились в ЦК перед самым отъездом и сдружились накрепко. Был Гриша тринадцатым сыном банкаброшницы Судариковой, рос в крохотной комнатенке рабочих казарм, там умерли малышами десятеро Гришиных братьев, - словно задохнулись в тесных, убогих стенах. Возле казарм была извозчичья биржа, и Гриша помнит, как в пятом году, зимой, когда ему шел четвертый год, у биржи появилась толпа рабочих; вместе с извозчиками они принялись валить скамьи; на Мантулинской улице выросла баррикада. Потом баррикаду смяли казаки, во двор казарм привели шестнадцать рабочих, расстреляли и кровь запретили засыпать снегом: «чтоб была наука». Ночью кровь запорошило метелью, но наутро ткачихи вновь обнажили кровавые пятна говоря: «Да, мы этого не забудем». Гриша крепко запомнил эту кровь; с памятью о ней он пришел в комсомол, с памятью о ней ехал теперь на фронт...

К Семиглавому Мару теплушка прибыла под вечер. На разъезде было шумно. В тени чахлых деревьев стояли в пирамидах винтовки. Бойцы курили, вели негромкий разговор, но видно было, что они насторожены и сигнал тревоги может прозвучать с минуты на минуту. Афанасьев разыскал комиссара, тот поглядел на белоголового мальчика, вытянувшегося перед ним, и с сомнением покачал головой:

- Мал ты, парень, но если пулемет знаешь, - дело найдется...

Дела ждать не пришлось. Тревога раздалась ночью: колчаковцы двигались к Семиглавому Мару по степи, и полк выступил им навстречу.

Залегли на степных буграх, в сотне шагов от неприятеля. Николай установил свой пулемет и впервые нажал спусковой рычаг. Пулемет затрещал. Колчаковцы остановились, а двое, взмахнув руками, упали. Лента тянулась, Николай все нажимал и нажимал рычаг.

- Не горячись, - сказал комиссар, подползая к пулемету. - Дай ему отдохнуть. Перегреешь.

Так, в бою, Николай окончил пулеметную науку.

В этот день колчаковцы повернули назад, на Деркуль, а наутро пришли снова...

В третьем бою был убит Женька Марат. Он подносил новую ленту, выпрямился неосторожно во весь свой рост и упал возле пулемета. Ночью Николай стал писать письмо матери «Марата», изорвал много листов, но письма написать не сумел: он все представлял, как она стоит у дверей общежития, и ему было очень больно. Наутро Николай пошел в штаб с рапортом о потере. Начальник штаба диктовал писарю список убитых. Додиктовав, он добавил:

- Фамилии шести убитых сообщены быть не могут. Таковые явились в полк накануне и зачислиться не успели...

Афанасьев передал свой рапорт и здесь же, в штабе, написал письмо Анне Денисовне Коростышевской.

«Мама! - писал он. - Я хоть и чужой вам, но вас так называю. Мы все горюем о Жене, и когда победим, приедем к вам рассказать, какой он был настоящий герой...»

Между Семиглавым Мэром и Деркулем полк держал колчаковцев целый месяц. Пришла ранняя осень, пошли дожди. Перед одним из боев заволынил взвод кавалерийского эскадрона. Бойцы требовали ботинок и шинелей, отказываясь выступать. «Комсомольский десяток», состоявший теперь лишь из девяти человек, был расположен по соседству с эскадроном. Николай услышал шум и вышел на крыльцо. Больше других горланил тот самый молодой парень - Титов, - Которого Афанасьев видел на берегу Волги в день наступления на Map. Николай сбросил московскую свою кожанку и сел разуваться.

- Бери, - сказал он Титову, - я не растаю. Титов замолчал, махнул рукой и пошел к своему взводу.

- Соколики! На - конь! - крикнул он, и взвод отправился на рысях вдогонку за своим полком.

Вскоре после этого дня Афанасьева остановил комиссар и спросил неожиданно:

- Верхом ездишь?

- Нужно будет - поеду.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.