Глаз у Монри круглый, блестящий, с поволокой - человеческий грустный глаз. Второго не видно: надо обойти слониху или попросить ее повернуть голову. «Монри, поверни голову...» Не желает. Она обижена на цирк, на меня, на маму, на весь мир. Она не хочет уезжать из Ленинграда. Ах, Монри, Монри, как я тебя понимаю.»

Цирк полутемный, гулкий, пустой. Круглые ряды кресел наглухо затянуты серой мешковиной - от пыли. В манеж привезли новые опилки для новой программы. Потом униформисты рассыплют их по манежу - ровненько, ровненько! - от первой листы до центра арены, накроют ковром: работайте на здоровье.

А нас уже здесь не будет. Будут другие. Может быть, лучше, а может быть, хуже, но другие. И снова будет аншлаг, и безнадежные просьбы о «лишнем билетике», и звонки к администратору, и суматоха премьеры, когда точно знаешь, что ничего не получится, и все-таки получается, просто мистика какая-то.

Перед премьерой всегда так: униформа не готова, никто не знает, что делать и когда делать, лисенок не желает прыгать на пони, ружье не стреляет, потому что патроны отсырели, - миллион несчастий! Но когда зажжется полный свет, раскроется занавес, и инспектор манежа в наспех отутюженном фраке объявит чуть нараспев: «Заслуженная артистка Российской Федерации Тереза Дурова!», и мама вылетит на манеж в блестящей коляске, запряженной пони, - вот тогда все пойдет как надо. Это я знаю точно. И не требуйте от меня разумных объяснений этому загадочному явлению. Их нет - разумных, конечно. А неразумные? Шестое чувство спасает. Ну, не шестое - десятое, двадцать пятое, какая разница! Чувство премьеры. Впрочем, есть и научный термин: состояние стресса, когда нервы напряжены - вот-вот лопнут, и - небывалый душевный подъем, а в животе холодно - от страха или от счастья! - и кажется, что шагнешь - и полетишь, и звери это чувствуют, еще как чувствуют и работают как... Ну, как звери - всегда бы так!»

Чувство премьеры. Чувство праздника. Цирковой артист должен испытывать его ежедневно: будни губят и цирк и самого артиста. У цирковых есть неписаное правило: не пошел трюк - повтори его. Снова не пошел - еще повтори. Пока не выйдет. А ведь можно плюнуть, пойти дальше, а публика добрая, не заметит и аплодисментами наградит. И в конце концов можно этот трюк совсем выкинуть, номер и так хорош и так труден. Вот тогда и кончается праздник и начинаются скучные будни - отработка зарплаты. И кончается цирк.

Тереза-маленькая ходит за кулисами вдоль занавеса, и серебряный ажурный клоунский колпачок, пришпиленный к черному парику, чуть покачивается в такт ее шагам. Не подходите к ней сейчас, а еще лучше и не смотрите на нее: она ждет. Она ждет, когда мама скажет в микрофон: «А сейчас я познакомлю вас с представительницей четвертого поколения дуровской династии - с моей дочерью и тоже Терезой!»

И в животе снова станет холодно, и что-то оборвется внутри, и тогда униформист дернет за шнур, и занавес поползет в стороны, но слишком медленно для нее, и она отбросит его тяжелый бархат, выбежит на арену с хлыстиком-шамбриером в руках, и тысячи цветных солнц вспыхнут в хрусталиках ее колпачка.

«Почему меня называют маленькой! Тереза-маленькая... Мне уже двадцать, и я семь лет работаю в манеже. Никакая я не маленькая. Попробуйте поработать со слонами. Или с верблюдами. И не просто показать публике давно выученный трюк, а разучить новый, да так, чтобы он без сучка прошел: тут и настойчивость нужна, и терпение адское, и сила. Да-да, сила: повиснуть на слоне, заставить эту громадину идти куда надо, на барьер, например. У меня от репетиций все ногти обломаны, маникюр делать бессмысленно. Тоже мне праздник...

А знаете, я вру: все-таки праздник... У нас все четко делится: репетиция - будни, выступление - праздник. Ну, ладно, пусть я маленькая, не привыкла еще, для меня каждое выступление - премьера, и я готовлю себя к нему, настраиваюсь, как перед экзаменом. Но ведь это чудесное перевоплощение «будни - праздник» происходит с каждым, если он настоящий артист. А чем измерить, настоящий он или нет! Как раз- мерой этого перевоплощения.

Какая-нибудь артистка ругается на кухне в гостинице из-за газовой конфорки, орет на униформу на репетиции, ходит весь день в бигуди - смотреть противно. Но это по одну сторону циркового занавеса. Но вот он распахнут, и на манеже она красавица, королева, и все у нее получается точно и четко, она нежна и грациозна - глаз не оторвешь. Это перевоплощение. Конечно, я взяла крайний пример, не слишком красивый, зато убедительный. Крайние примеры всегда убеждают. И пока она умеет перевоплощаться, пока выход на публику для нее праздник, она остается артисткой.

Бывает так: надоест город (полтора-два месяца на одном месте!), надоест манеж, кажется, сыта по горло, отдохнуть бы! И кончаются гастроли, и ты день отдыхаешь, и два, и не думаешь о цирке, а на третий у тебя появляется какое-то смутное чувство беспокойства, а на четвертый ты уже рвешься на арену, ждешь премьеры - скорей бы, скорей! И чтобы снова - праздник. Как там в афишах: «Сегодня и ежедневно!»

Это грустное зрелище: полутемный пустой цирк. Как будто рояль, из которого вынули музыку. Пустые ряды, пустой манеж. Пуст балкончик оркестра. У заднего входа рабочие грузят на автомобили облезлые деревянные ящики - многочисленный реквизит уезжающих артистов. Ждут своей очереди чалые, каурые, белые кони джигитов Нугзаровых. Нахохлились в тесных клетках дрессированные голуби Айи Б ал оде. Дуровские пеликаны беззвучно разевают огромные рты - волнуются. Топчутся на невысоком деревянном помосте слонихе Монри, обиженная на Терезу, и слоненок Лайма. Лайме всего три года, и она пока не умеет обижаться. Сейчас их раскуют, выведут на улицу, поведут по Невскому проспекту через Аничков мост к Московскому вокзалу. Впереди - слоны, чуть сзади - четверо верблюдов, по-весеннему линялых. И движение на Невском, наверное, остановится, и народ схлынет к краям тротуаров, и мальчишки побегут за звериным кортежем с гиканьем и визгом.

Крыловское: «По улицам слона водили...»

«Ленинградцы ничему не удивляются. Разучились! Слон на улице города для них - явление обычное. Они, наверное, каждый день слонов видят. Смотрите: этот в шляпе даже не оглянулся... А вон тот посмотрел и отвернулся: разговором, видите ли, занят... Стыдно им, что ли, любопытство проявить! Слон ведь, не кошка...»

Слоны, зажатые современным автомобильно - бензиново - дымно-торопливо-деловым городом, неспешно шагали у кромки тротуара, топтались на перекрестках, ждали зеленого сигнала светофора, уступали дорогу нетерпеливому водителю автобуса, вполне мирились с невниманием взрослых, деловых, серьезных людей и с повышенным вниманием мальчишек, которые все же бежали за ними наперегонки, кричали радостно: еще бы, слоны в городе! Один известный советский поэт сказал как-то: «Цирк не любить все равно что детей не любить». Ну кто же признается, что не любит цирк? Все любят, все. И жонглеров, и акробатов, и клоунов - развеселых дурачков, и зверей: слонов там, медведей, собачек дрессированных. Вот так любят: с семи до десяти вечера, в отведенные на цирк часы.

А цирк требует не «отведенных часов», а ежеминутного изумления, постоянного восторга, безоговорочной веры в чудо, такой веры, которая возможна только в детстве и, увы, часто исчезает в шестнадцать лет, когда человек получает паспорт и автоматически становится взрослым. А взрослому вера в чудо - помеха в жизни. Почему-то взрослые не любят эту прекрасную черту характера. «Ну и фантазер же ты!» - говорят они человеку, обладающему этой верой, и говорят, заметьте, осуждающе.

Но так говорят совсем уже скучные люди, в которых детство давным-давно умерло. Напрочь умерло. В некоторых оно умирает рано, его прямо-таки вытравить стараются. А в некоторых живет. И чем живее оно, тем легче жить человеку. Тем красивее мир вокруг него. Тем больше чудес в этом мире. Тем удивительнее эти чудеса и тем прекраснее. На худой конец, чудеса эти всегда можно придумать, если их нет на самом деле. Так поступают все дети. Так поступают многие взрослые. Всегда - сегодня и ежедневно.

И слоны на Невском проспекте, с интересом взирающие на вечно вздыбленных клодтовских коней, - это все-таки чудо. Может быть, маленькое, но чудо. И воспринимать его надо соответственно.

Но не будем огульно хаять нелюбопытных горожан. Просто дело происходило в рабочее время, когда семьдесят процентов ленинградцев стояли у станков, у чертежных досок, сидели за партами и письменными столами. А по Невскому гуляли командированные, которым, как известно, чудеса ни к чему. Примем такую версию, Тереза?

«Примем, конечно. Так даже спокойнее: животные не будут нервничать, благополучно потопают до своего вагона - и в путь. Для них премьера - тоже событие, пусть отдохнут... Ах, я о ней сейчас даже думать не хочу. Я хочу в кино, на Ленинские горы и еще в ГУМ, поесть мороженого за двадцать копеек. Знаете, какое там вкусное шоколадное мороженое!... Слоны тоже любят мороженое, только мы им не даем: вдруг простудятся. Они вообще у нас сладкоежки. За одну репетицию по килограмму сахара съедают. Кстати, приедем в Минск, надо будет продолжить работу с Лаймой. Мы сейчас с ней такой номер делаем! Ах, скорей бы...»

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.