Розыск продолжать

— А что за соседка?

— Трое у нее соседей: семейная пара, старуха с внуком и одинокая.

— Одинокую Люсей зовут?

— Людмилой, — поправил любивший официальную точность лейтенант. — Мызина Людмила Ивановна, тоже, между прочим, ни в чем не замечена.

— Красивая?

Я вспомнил краснощекую Веру, которая мне тогда очень даже понравилась, в чем, правда, я не разрешал себе признаваться. А спросил потому, что оставить Веру (по приведенным выше соображениям) можно было только из-за какой-нибудь совершенно выдающейся красотки.

— Это кому как, — улыбнулся участковый. — Хочешь сам поглядеть? У них аккурат через полчаса перерыв: успеем.

Я не спросил, куда меня ведут. Торопясь использовать богатые знания участкового, я всю дорогу расспрашивал его о Вере, Юре, Милоре, мастерах спорта по стрельбе — даже о завсегдатаях тиров Сокольнического парка, — но лейтенант на эти вопросы никаких ответов дать не мог. Гадать он не любил, приблизительность считал недопустимой, а никакими данными не располагал.

— Пришли, — сказал он. — Вот это факт, а не реклама. Специально знакомить не буду, ты и так ее вычислишь.

Он вошел в сберегательную кассу, где не было ни одного посетителя, а за барьером изнывали четверо сотрудниц. Они весело обрадовались участковому, называли его по имени и отчеству, шутили и смеялись, но я не вслушивался. Я всматривался в аккуратно подкрашенную молодую женщину, сидевшую в отдельном застекленном отсеке с надписью «КАССА». Была она недурна, следила за собой, стремилась нравиться, но я никак не мог понять, почему же все-таки тот Юрий променял Веру на нее. Здесь что-то для меня не сходилось, не укладывалось в логику, и я честно сказал о своих сомнениях участковому, когда возвращались.

— Чудак человек, так Людмила Ивановна — женщина натуральная, — покровительственно улыбнулся лейтенант. — А твоя... Вера, говоришь? Так ей же восемнадцать, так? Пигалица, считай. Да еще учти: дома у пигалицы — мама, здесь — тетка, а у Людмилы — отдельная комната, хоть и в коммуналке. А насчет того, кто ее посещает, и нет ли среди них какого Юрия, я проверю. И насчет Веры тоже можешь не сомневаться.

Московская поездка практически ничего не дала, но я доволен был уже тем, что втянул в свое собственное расследование солидного и знающего человека. Теперь за Сокольники, тетку Полину, Веру и натуральную женщину Людмилу Ивановну можно было не беспокоиться. Можно было подумать об иных вариантах, проверить другие направления, и на обратном пути я прикидывал, как поступать далее. В Москве я захлопотался, не перекусил, а в электричке промерз и, сойдя на своей платформе, вдруг озорно решил, что пойду прямиком к Звонаревым и попрошу тарелку щей. Не столовских, которые я хлебал все эти годы, а тех, детских, домашних, почти уж и позабытых. И подивившись собственной наглости, пошел-таки в дом на Жданова, три. Не только за тарелкой щей — щами я сам от себя прикрывался, — очень уж я хотел понять, как можно променять краснощекую Верочку на смазливую, крашеную и такую немолодую блондинку.

Дверь открыла Вера. Я настолько не ожидал этого, что растерялся, неестественно похохотал и радостно брякнул:

— А ведь я к вам!

— Мамы дома нет, — все еще стоя на пороге, сухо пояснила Вера. — Приходите завтра.

— Ну и хорошо, что нет. Мне вы нужны.

— Зачем?

— Я лицо официальное, а вы меня на пороге держите.

Девушка неохотно посторонилась. Я прошел в маленькую прихожую, снял бушлат, вытер сапоги. Я ждал, что меня пригласят пройти, но Вера молчала, и я прошел в комнату самостоятельно. Но без разрешения все же не уселся, а топтался в ожидании и оглядывался.

Комната была небольшой, тесно заставленной старой случайной мебелью. В нее же выходило и кафельное зеркало печи, от него несло теплом, а от комнаты — уютом, и я, голодный и продрогший, настолько осовел, что в ответ на молчаливый жест Веры присаживаться спросил: