Чуть-чуть о времени и еще меньше о себе

Я журналист. Кроме того, пассажир дальнего следования. И это, пожалуй, все, что могу сказать о себе. Теперь о времени. Когда я брал билет на фирменный поезд «Россия», в шестнадцати кассах «Метрополя» не нашлось ни одного штампа со словом «Владивосток». Пассажир на такое расстояние редкость. Семь суток пути. Неслыханное расточительство. За семь суток, говорят, человек может сделать 1 217 365 гаек, достигнуть Луны, благополучно вернувшись обратно, и вышить болгарским крестом столько-то метров ткани, которой можно будет обернуть земной шар по экватору столько-то раз, хотя никто не знает, зачем. Кассирши устроили из меня зрелище. Потом от руки написали на билете «Владивосток». Уже в поезде я услышал по радио Магомаева. Он пел: «Не спеши, когда весь мир спешит...» Я честно принял эти слова в свой адрес: не спеши, мол, чудак, когда все вокруг торопятся, - посмотрим, что у тебя из этого выйдет! Но я не виноват. Таково редакционное задание. Иначе, как и все деловые люди, я добирался бы из Москвы во Владивосток самолетом. Было много попутчиков. Они подсаживались где-то в Кирове, чтобы распрощаться где-нибудь в Новосибирске. Целая галерея лиц, характеров, настроений и судеб. Десятки историй и рассказов, событий и фактов... Вот некоторые из них.

Династия Маев

Разговорились с парнем. Оказалось, он основатель династии. Какой династии? Смеется. Одним словом, слушайте. Служил он в свое время на Тихоокеанском флоте торпедистом на подлодке. Когда пришло время демобилизоваться, одновременно явилось и пополнение. И надо же такое, чтобы на его место встал парень, фамилия которого Хворостухин! А фамилия рассказчика - Хворост. Мало того, Хворостухина звали Маем, и Хвороста - Маем, и только отчества у них были разные: того - Павлович, этого - Петрович, На подлодке, конечно, полный восторг: основана династия торпедистов. Май-первый, Май-второй... Но это, как говорится, вроде присказки. Сказка впереди. Демобилизовался. Куда теперь податься? Профессия у него - электрик, строитель. Сам из этих же сибирских мест, когда-то работал в Биробиджане, у озера Теплого - там круглый год вода не замерзает, стоит чистая и светлая, - строил цементный завод. Батька с матерью под боком, на станции Ружино... Короче говоря, подался в Амурск. Правда, когда приехал, Амурска еще не было. Только-только кончились изыскательские работы. Это теперь там тридцать тысяч жителей, кинотеатры, а квартира его на шестом этаже с ванной и горячей водой - «можете себе представить все остальное!» - а в ту пору было заброшенное нанайское стойбище. Поставили мазанки-внутри лоза, сверху глина - и начали постройку. С чего начали? То время, когда начинали с контор и заводов, кончилось. Перво-наперво поставили жилые дома для строителей, причем сразу шестиэтажные. Ясли, конечно, детсад и школу, больницу и кинотеатр, а уж потом принялись за целлюлозно-бумажный комбинат. Будет он то ли вторым в России, то ли первым в Азии - точно сказать трудно. Одна беда: есть опасность, что сырья вокруг маловато, вроде бы года на два хватит, а что потом - неизвестно.

- У нас, - говорит Май, - так часто бывает: сляпают проект, заварят дело, а потом только петухи начинают клевать в одно место, и волей-неволей приходится креститься. Два года назад перешел работать в порт крановщиком портального крана. Два «Кировца» у него в подчинении, он старший, с ребятами ладит. Чего с ними не ладить? Они хоть и молодые, но понимающие, а всяких бездельников отсюда отсеяли сразу. Им тут делать нечего. Грузят уголь с барж, в смену «бросают» по тысяче восемьсот тонн. Заработок, естественно, приличный, особенно зимой, - до трехсот рублей. С гаком. Ну, а летом поменьше. Хотя деньги, ой, как нужны! Уже перетянул в Амурск двух родных сестер, и еще жена - на Восьмое марта полный разор! Теперь остается отца с матерью перетянуть, и вся семья в сборе. Места тут красивые, добрые. Правда, комарики есть и мошка, но отец - человек к ним привычный, он в Амурск, на реку, приезжает, как на курорт.

- А кета есть?

- Идет. Спросите лучше, чего в Амуре нет.

- Рыбак?

- А иначе какой смысл жить на Амуре? Мы тут все рыбаки.

- А таймень?

- Во! - показывает профессиональным жестом, постепенно увеличивая, а не сужая расстояние между руками, как делают порой излишне скромные, а потому не настоящие рыбаки. - Тридцать кило!

- А комбинат...

- О чем и разговор! - перебивает он горячо. - Боюсь, как бы всю рыбу не погубили. Такое отчаяние на его лице, что я пытаюсь его успокоить;

- Может, обойдется? Может, рыба привыкнет?

- Ждите! Она ж постановлений по химии не читает! Мы оба умолкаем, смотрим в окно, каждый думает о своем. О чем я думаю, я знаю, а вот он? И вдруг Май говорит:

- Сына хочу! Трудно без ребятишек. Три года прожил - пора. Вот сейчас приеду, скажу жене... Это точно. Это правильно. Без детишек - какая династия?..

Шустрик

Леонид Сергеевич Двоенко - единственный пассажир, который ехал со мной от самой Москвы. Через пять минут после отхода поезда он надел полосатую пижаму, а еще через десять знал всех соседей по вагону с их именами и отчествами. Человек необычайно общительный, он скоро понял мою корреспондентскую задачу и добровольно принял на себя «внештатные» обязанности добывать мне материал. «Пока вы обедали, - сообщал он тоном заговорщика, - сели двое. Один едет в Читу к теще, которую терпеть не может, а другой - в бухту Преображения...» Мы, пассажиры, называли его между собой Шустриком, и я надеюсь, что, узнав это, он не обидится, потому что при абсолютной своей доброте и беззлобности он, мне кажется, обижаться вообще не способен. О себе он рассказывал охотно и не только мне, но и всем пассажирам вагона, сообщая при этом все, что с ним было, есть и даже будет. Во всяком случае, мы определенно знали, хорошо ли он спал прошедшей ночью, прочитал ли директивы по пятилетнему плану и что о них думает и намерен ли во второй половине дня помогать проводнице Лидочке раскладывать дорожку посередине вагона. Он был начальником цеха Уссурийского паровозоремонтного завода. Завод старый, на нем когда-то работал кузнецом отец Шустрика - еще в ту пору, когда завод именовался мастерскими, это значит, в конце прошлого века. А в двадцать шестом году уже Шустрик был оформлен туда слесарем. Через пятнадцать лет он был выдвинут на пост начальника цеха, причем временно, и до сих пор начальником цеха и работает: «временно» растянулось, как видите, на двадцать пять лет. О чем бы он нам, пассажирам, ни рассказывал, он проявлял тенденцию к охвату больших и значительных тем, но постоянно вяз в многочисленных подробностях, замыкался на них и уже никак не мог «выехать» на широкую дорогу обобщений. Начав, положим, разговор о научной организации труда на предприятиях Уссурийска, он, естественно, перечислял эти предприятия - сахарный завод, машиностроительный, наконец, свой собственный, - затем попутно замечал, что его собственному заводу уже исполнилось сто лет, что сто семнадцать человек проработали на нем свыше четверти века, что многие, как и он сам, поступали в бывшие тогда мастерские через биржу труда и долго стояли в очереди, потому как предприятий в городе в ту пору было мало, даже вот цеха для переработки древесины не было, а сегодня в нем делают стиральные машины, но он купил все же «стиралку» арсеньевского производства, она хоть и дороже, но лучше, и «старуха», слава богу, довольна... И все это о научной организации труда на предприятиях Уссурийска. Город, судя по его словам, должен быть неплохим. Впрочем, плохих городов, если слушать их жителей, не бывает. Но к традиционному перечислению широкоэкранных кинотеатров, клубов, стадионов и детских садов, которых «раньше не было, а теперь пожалуйста», наш Шустрик прибавлял кое-что «свое», неповторимое, придающее его рассказу особую прелесть. Флору Уссурийска мы отлично представляли себе с его слое: там и тополь растет на улицах, и вяз, и груша, и ель, липа, клен, бархат, из которого без разделки делают мебель, поскольку бархат «сам дает рисунок», и дуб, и береза, и кедр, и даже дерево, которое называется «не тронь меня» - очень колючее. Одним словом, ботанический сад. А если при этом учесть, что у самого Леонида Сергеевича есть собственный садик с двадцатью кустами винограда и двенадцатью китайскими вишнями, хоть и мелкими, но растущими «сплошняком», попробуйте не поверить в то, что Уссурийск - чистый клад, настоящее волшебство, шкатулка, в которой тебе и Швейцария, и Подмосковье, и Кавказ, и только тропической Африки не хватает. В самом что ни на есть обычном рассказе Леонида Сергеевича о, положим, семейных его делах проскальзывали подробности, придававшие своеобразный колорит, без которого мои представления об Уссурийском крае, лишенные экзотики, просто не имели права на существование. Перечисляя родственников, назвав старшего сына, инженера лесного хозяйства, его жену, школьного преподавателя, младшего сына, играющего на балалайке, артиста Владивостокской филармонии, - ну, казалось бы, при чем тут таежная экзотика? - он с тем же спокойствием и с той же обстоятельностью, ничуть не выделяя ни тоном, ни темпераментом - вот выдержка! - говорил и о своем дядьке Таскаеве, охотнике, который «брал» тигров в сорока километрах от Уссурийска в Кабаньих ключах или Раковской пади и именем которого названа знаменитая Таскаевская падь. И тут, совершенно для меня неожиданно, Леонид Сергеевич вспомнил о первой в этих краях комсомольской коммуне, членом которой он сам был. Она организовалась в 1929 году на заводе. Двадцать два человека ушли из своих домов, от родителей, поселились в общежитии, сложили деньги в общий котел и начали строить новую жизнь. Существовала коммуна до 1939 года, до тех пор, пока мальчишек не призвали в армию. По уставу коммуны они вели спартанский образ жизни, не носили галстуков, не влюблялись и работали, как львы. Верховодом у них был Дон Шелковников, ныне генерал, только вот найти его пока никак не удается, а тогда его все звали Донькой. Остались в живых - Леонид Сергеевич говорит «в наличии» - два человека: врач Вера Цыганок, которая работает до сих пор в Уссурийске, да сам Шустрик. Остальные либо погибли, либо пропали, но известно, что в войну трое коммунаров получили гене-ральские звания. Тогда, в тридцатых годах, они ходили в одинаковой форме - все в гимнастерках и портупеях, а дисциплина была воинская. Однажды один коммунар проспал третий гудок, а как раз делали сверхплановый паровоз по случаю Первого мая, и он вскочил с кровати, набросил на себя шинель и прямо в нижнем белье бросился на завод. Рассказав эту историю, наш добрый Шустрик сделал вдруг обобщение, столь редкое для него, что особенно значительно. Он сказал: «Раньше было много различий между комсомольцами и некомсомольцами, а сейчас что-то все на одно лицо». Ни о чем нынешнем он все же не печалится, о прошлом не жалеет, полон веры в будущее и за последние тридцать девять лет ни разу не был на бюллетене, если не считать вот этого случая, когда пришлось среди зимы поехать вдруг на курорт подлечить сердце. Оптимист. Главное - пить на ночь кефир и иметь хороший сон. Куда ж это делась Лидочка - пора раскладывать дорожку в вагоне, а потом садиться играть в подкидного дурака, у них там счет сорок семь на пятьдесят четыре в пользу противников, но до конца пути еще четыре дня... Железный характер!

Метревели

Судите сами: поезд - скорый, нет ни одной станции, на которой он стоял бы больше десяти минут, а за десять минут разве поешь? Схватишь ложку-вторую борща, ткнешь вилкой в котлету, и уже звучит по радио незабываемый голос:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.