Размышления о сером цвете

А назавтра Василий Васильевич с утра все ходил по своей мастерской и никак не мог приняться за работу. Перебирал этюды, наброски. Останавливался перед полками, где расставлены были горшки обливные, плошки, фигурки разные из глины, из дерева. Чернильница-пузырек в перегородчатой эмали. И даже медный кувшинчик с вязью, из которой явствовало, что сделан для царевича Алексея, сына великого Петра. Все с Севера, из Архангельской губернии, из Пскова, куда не раз ездил и подолгу живал в молодые годы Василий Васильевич. И опять он ходил по мастерской и рассматривал занавес у входа – холст обычный, на нем кокошники, обрывки едва ли не самых первых на Руси кружев, лоскуты старинной парчи, вышивки монастырские, – словно спрашивая у них у всех совета, как быть, как, не погрешив против совести, выйти из затруднительного положения. А потом сел в кресло напротив приготовленного к отправке пейзажа.

«Лотерея! – думал он. – Слепой случай... Что тут общего с искусством? С любовью к искусству и подлинным собирательством? Хорошо, коли попадет вещь к понимающему человеку. А ну как к профану, а то и похуже...»

Тут как раз позвонили. Нехотя, с понурой головой пошел открывать. Давний приятель хирург Агапов стоял на площадке. Обрадовался Василий Васильевич, провел его в мастерскую. Посадил в свое кресло. Слово за слово пошел, полетел разговор. Об общих знакомых, о выставке недавней прекрасного живописца Василия Васильевича Крайнева. Жарко, трепетно говорил Агапов, а сам все смотрел, щуря глаза, на пейзаж, и лицо его светлело, расправлялось...

«Что за штука, – думал Мешков, слушая своего друга. – Известный хирург, и голова в серебре, а взлихорадило, ровно юношу. Вот ведь какая штука – настоящая любовь к живописи!» И вдруг хлопнул его по плечу:

– Понравилось? Вижу. То и славно! Бери себе на память. И мне – камень с души.

«Белое море» – тяжелые волны, тяжелое небо, угрюмый край. Край одиночества, который либо губит, либо заставляет быть сильным...

Не влекли Мешкова лазоревые просторы, не манил девятый вал, кораблекрушения и прочие чрезвычайные происшествия. Не только Север, но и Черное море он любил и писал в осеннее время будничным, суровым. Труд природы, труд человека, а не лихое ликование, которое, если бывает, так потому, что работа сделана. Будни составляют ее, не праздники.

Сильнее звонкогласного пения труб, блеска молний и грохота небес притяжение будней, незримое притяжение людей к земле, друг к другу, обыденная, каждодневная жизнь, будни. В них видеть красоту – вот задача. Мешков Чехова-то любил за сердечнейший лиризм обыденности, за мягкую сочувственную грусть. Любил Блока вот за эти, так много говорящие сердцу строки «...мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви...» До боли любил есенинские стихи о деревянной, ситцевой России...

В жизни Василий Васильевич был веселым, легким человеком. Насмешлив, беззаботен – душа общества! Но «душа» не потому лишь, что говорун и весельчак, а потому прежде всего, что полон интереса, радовался едва ли не всякому приходящему. Он умел спрашивать, умел разговаривать и умел слушать. Появлялся в доме – и все приходило в движение.

Есть его портрет, рисованный Малявиным. Дивный набросок карандашом, по-пушкински небрежный и бездумно, безошибочно точный: изящная фигура в перехваченной ремешком рубахе навыпуск, маленькая бородка «Анри катр», как тогда говорили, живой блеск веселых острых глаз... Малявин (так же, как и Архипов, Коровин, Шаляпин) был частым гостем в их доме, доме известного художника-передвижника, академика живописи Василия Никитича Мешкова. –

Был он человек крутого, даже деспотического нрава – сказал как отрезал, второй раз повторять не будет, – и с учениками и с сыновьями. Как правило, дети у таких отцов бывают тихие, легко применяются к обстоятельствам, ярко выражена в них и душевная деликатность – это уже напрямую о Василии Васильевиче. (Не тут ли и один из источников его скромного и удивительно емкого серого цвета?)

Огромная квартира с мастерскими Василия Никитича Мешкова размещалась в двух верхних этажах углового дома на Моховой. Там же, внизу, после революции находилась приемная Михаила Ивановича Калинина. Они познакомились. Тяга М.И. Калинина к живописи, интерес к художникам да и чисто человеческие особенности способствовали тому, что между ними установились добрые, дружеские отношения.

...Властный, упорный, до конца державшийся своих правил отец (он, например, всегда писал собственную фамилию через «ять» и с твердым знаком на конце, не признавая новой орфографии) – и мягкий, покладистый, с открытой и ласковой душой сын. Маститый реалист-передвижник, создавший галерею превосходных портретов сангиной, строгий рисовальщик – отец. И сын: лирик, тончайший пейзажист, ни в чем не повторявший отца, склонный при начале к импрессионизму (кто в те годы не восхищался Коро, Мане и другими великолепными французами), а потом – то ли под воздействием времени, то ли из проснувшейся внутренней потребности – повернувший к суровой монументальности (ограниченная цветовая гамма приучала к сдержанности и вызывалась, в свою очередь, сдержанностью и сосредоточенностью).

Но оба – и отец и сын – одержимо служили искусству. Работать – так в полном самозабвении по многу месяцев кряду и, само собой, без всяких выходных. Не замечая холода и неудобств, не поддаваясь на насмешки и непонимания многочисленных поклонников новомодных, не скоро выказавших свою пустопорожность течений и теченьиц... И как работать! Как любить и почитать основу основ живописи – натуру! Благоговеть перед нею и ею одною вдохновляться.

...Ранним-ранним утром Мешковы отправились на машине в дальнюю поездку в Крым. Ольга Владимировна собрала все еще накануне, так что оставалось лишь уложить вещи в машину и довериться водителю. Через час-полтора остановились ненадолго, что-то подрегулировать в моторе. Ольга Владимировна дремала на переднем сиденье. А Василий Васильевич вышел на обочину дороги, спустился, прошел еще несколько шагов к лесу и, зачарованный тишиной и прелестью начинающегося утра, замер.

Набухшие почки на ольхе. Каждая оканчивалась тускло мерцавшей водяной каплей, готовой вот-вот сорваться. Всходившее солнце косыми лучами пронизывало влажный неподвижный воздух, и было такое чувство, будто в воздухе невесомо реет жемчужно-серая ткань, придающая всему очарование, неповторимый колорит...

А шофер сделал нужное в моторе, закрыл капот, сел на свое место и поехал. Ольга Владимировна, устав от предотъездных хлопот, дремала.

Проехали уже не менее часа, как вдруг Ольга Владимировна обнаружила, что ее мужа в машине нет. Ох, и досталось водителю! Как мог уехать, почему не посмотрел?

Повернули назад. Шутка ли, сколько проехали, и холодно, сыро на улице...

Что же увидели они, вернувшись на старое место? Неподалеку от дороги на пеньке сидел Василий Васильевич в своей старой домашней куртке, воротник подняв, и работал! Карманный этюдник всегда при себе, и вот он увлеченно писал, не повернувшись даже на шум мотора.