Очень далеко, на самом востоке, лежит маленький кусочек нашей земли, очертаниями чем-то напоминающий рыбу,— Сахалин. Его омывают воды Тихого океана и овевают ветры далеких широт.

Сахалин называют «островом сокровищ». Рыба, нефть, уголь, лес — все здесь есть в изобилии.

Вот ваше заявление... пятое, кажется. Я подписал.— Председатель совнархоза на секунду прижал пальцы к векам: он очень устал.— Если б не Тунгор, не подписал бы. Ну, желаю успеха...

Прощание было прохладным. Что ж, этого можно было ожидать. Дали человеку широкий простор — верши хозяйственную политику. А он не захотел простора, не захотел вершить...

Под солнцем ослепительно светился снег. Эх, разбежаться бы да проехаться по отполированной лужице! А что, это можно. Начальнику технического отдела совнархоза нельзя, а директору дальнего нефтепромысла, пожалуйста! Егурцову вдруг стало смешно и легко — так бывает перед дорогой, за которой ждет что-то неизвестное, звеняще-радостное. Правда, неизвестного было мало, а в известном мало радостного — Тунгор...

У сослуживцев и знакомых при виде его стало появляться особое, торжественное выражение. И Егурцов весь поджимался, боясь, что будет сказано что-нибудь непоправимо фальшивое, вроде: «Пошел на прорывной участок, отказался от положения...» Ни от чего он не отказывался и всякой худосочной жертвенности не терпел. В конце концов «труд — это отец удовольствия».

Восемь лет назад Егурцов получил в Московском нефтяном институте направление на Сахалин. Он приехал похудевший, в штопаных брючках, но неукротимый, ершистый, полный преобразовательных идей. Идеи выплескивались нефтью, .металлом конструкций, схемами перекачек. Он стал отличным инженером-производственником, промысловиком до мозга костей. Бывает же так. Любил нефть, запах ее, вкус, даже способность всё пачкать. Любил все потрогать своими руками, все видеть, все чувствовать в своем хозяйстве. Несмотря на молодость, его выдвинули в совнархоз. Там было другое. Егурцов втайне томился по нефти. А тут прогорел Тунгор. Нефтяники надеялись на Егурцова. Но его не отпускали. Он сердился, писал заявления.

Тунгор «сдал» в ноябре шестьдесят первого. Еще раньше в затаенной лихорадке отчетных цифр, пожалуй, можно было угадать надвигавшуюся катастрофу. Но цифры были так высоки, так отрадны, так глупо было кричать о грозе среди ясного неба! Да и вообще издалека все кажется проще. А там, на далекой северной окраине Сахалина, уже готовился, становился неизбежным, близился тяжкий, потрясший всех удар.

Еще порхали в воздухе приветствия по случаю успешного завершения промыслом шестьдесят первого года, еще не истрачены были премиальные, еще газеты писали о победе нефтяников Тунгора, а всем уже стало ясно: Тунгор выдыхается. Того славного Тунгора, который давал немало сахалинской нефти, больше не существует. С Тунгором творились непонятные вещи. Тунгор, нефтяной Гаргантюа, чах день ото дня.

Первой сдала безотказная, трудолюбивая «четверка».

Каждое утро скрипучая дверь в конторе промысла распахивалась настежь и геолог Ольга Изместева, яростно блестя глазами, разгоряченная от бега, бросала директору на ходу:

— Борис Иванович! Да что же это? Опять «четверку» ставили на замер — уже полторы тысячи кубов газа на тонну. Три дня назад тысяча была. А раньше триста... Что это, а? На сто второй — тысяча, на сто двенадцатой — полторы... Рехнулись они, что ли? Нутро себе земля рвет...

Газ, газ!.. Директор уже привык к этим отчаянным докладам: тысяча кубов на тонну, две, две с половиной. И чего горячиться? Всем ясно, что дело плохо.

Скважины, будто уговорившись, загазовали с бешеной силой. Какое-то сверхъестественное давление выпирало газ на поверхность. Земля содрогалась от ярости, словно собираясь разлететься на куски. Газ ревел и бился в трубах. Вместо нефти сплошной газ. Ураган газа. Четвертая, сто вторая, сто двенадцатая — самые богатые скважины вдвое снизили дебит. Газ, газ!.. На глазах гибнет пласт. Стравливается газ, насыщающий нефть, тот самый газ, давлением которого нефть выбрасывается на поверхность. Уйдет газ — и нефть навсегда останется под землей, ее невозможно будет взять. Миллионы тонн отличной нефти!

«Что же делать?— рассуждал директор.— Закрывать скважины? А план?» Нет, он, Осипов, не привык к роли «подсудимого». План, любой ценой план!

В сводках Тунгор еще держался инерцией прежних успехов. И только там, на самом промысле, уже явственно проступали гангренозные пятна — в свистящем дыхании агонизирующих скважин, в запарафиненных трубах, в панике, охватившей промысел.

Тунгор встретил Егурцова лютыми февральскими буранами. Вытянешь руку — не видно. Машины не ходили. На промысел добирались вслепую — по телефонным столбам. Жал мороз. В кромешной белой тьме надрывно ревели поврежденные скважины, будто стая «ТУ-104» взлетает где-то неподалеку, и не может, и злится, и разгоняет двигатели до немыслимой ярости. Не промысел, а реактивный аэродром, рев исполинских дюз терзал воздух. Аварии почему-то случались всегда по ночам. Лопались трубы, плыла нефть, летели задвижки. В одну такую ночь взревела «четверка». Наташкин, вахтовый, бросился в буран. Бедная, вон как ревет, как ей тяжко!.. Он знал, он предупреждал: добром это не кончится!.. «Четверка» перешла на чистый газ. Она ухала им с артиллерийской силой. «Четверку» пришлось закрыть. На очереди стояли другие. С газом шутки плохи: рядом, у газовиков, зияют гигантские воронки, поглотившие арматуру, машины, груды камней. Это натворил газ, прорвавшийся из скважины.

Что ж, закрывать скважины?

А вскоре и высокодебитная двадцать четвертая захлебнулась, дала фонтан чистой воды — умывайтесь, пожалуйста.

Люди понесли заявления об уходе: кому охота смотреть на такие страсти, если ничем нельзя помочь? Новый директор просил подождать месяц. Операторы нехотя соглашались. Ну чего ждать, когда все летит ко всем чертям?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.