Эти записи я начну с небольшого отступления, в котором постараюсь объяснить читателю, почему в поисках героя и интересного собеседника я остановил свой выбор на Владимире Емельяновиче Ярмагаеве.

В сущности, таких, как он, учителей русского языка и литературы в одном только Ленинграде — тысячи. И каждый обязательно чем-то интересен и значителен. Каждый мог бы, приведи случай, рассказать немало любопытного из педагогической практики и раскрыть богатство своей натуры: каждый наблюдал за годы учительствования не на один том «Педагогических раздумий» и, очевидно, вполне годился бы в серьезные, многознающие и вдумчивые собеседники. И все-таки Ярмагаев!

Впервые я услышал эту фамилию десять с лишним лет назад. В матросском кубрике мой товарищ, ленинградец, писал письмо своему учителю. Фамилия учителя была Ярмагаев. Я потом читал ответные письма: они были мужественны и просты и, наверное, поэтому надолго врезались в память.

Позже, копаясь в библиотечном абонементе, я нашел среди книжек о войне повесть «Время нашей зрелости». Автором повести был Ярмагаев. Я прочел книгу и загорелся желанием во что бы то ни стало увидеть этого человека. Но тогда не пришлось...

И уже совсем недавно в Ленинграде я вновь услышал знакомую фамилию: Владимира Емельяновича Ярмагаева назвали «своим учителем» бывшие ученики вечерних школ — ребята, которых я знал.

И вот я в Ленинграде. Улица Восстания, дом 19, квартира 13. Худощавый, очень подвижный и энергичный человек. Взгляд проницателен и тепел.

Мы провели с ним пять летних вечеров. Слушали музыку, рассматривали картины, говорили о его первой и неизменной любви — ребятах-вечерниках, спорили о литературе... Мой карандаш не поспевал за ходом его мысли. Я записал лишь немногое из того, о чем мы говорили в эти пять вечеров...

* * *

— Люблю ребят школ рабочей молодежи. Когда я прохаживаюсь в классе, вижу их склоненные над книгой лица, умные, взрослые, с постоянным отблеском мысли, — мне хочется громко объясниться им в любви, умилиться, обнять... Я люблю им говорить, какие они хорошие, сложные, противоречивые. Их редко, в сущности, хвалят. Учатся и работают — так и надо...

А если вдуматься, если сравнить их с теми, у кого дома духовная традиция, кого с детства пичкают книгой, — их учеба предстанет подвигом. Понимают ли все, каково это в 19 — 23 года каждый день от станка за парту?

Попадаются в этой славной когорте и лентяи и пошляки. Но много ли их? Я преподаю пятнадцать лет, и за эти годы воображение мое вылавливает всего пять-шесть никчемных людей и одного-двух безнадежно испорченных. Зато стоит мне воззвать к моей памяти, и она нарисует десятки благородных, освещенных огнем пытливой мысли лиц, напомнит вереницу откровенных бесед с глазу на глаз, веселых и дружеских реплик на ходу, прелестных минут общего возбуждения по поводу Пьера или выходки Печорина, внезапных острых и беспорядочных споров.

И вот что замечательно: чем глубже мысль, серьезнее тема, тем выше напряжение, чище воздух в классе. Они все понимают. Язык их не поспевает за мыслью; но ломаным, неправильным, порой уродливым языком с примесью всяких «значит», «вот» они выразят именно то, что надо. Неверно думают те, которые упрощают для них. Им этого не надо...

(Так началась наша беседа в первый из пяти вечеров. Помню, как сначала я подивился некоторой восторженности Владимира Емельяновича, с которой он говорил о своих учениках. Обычно немногословный и сдержанный в оценках, здесь он не жалел ярких красок. И это настораживало. Но дальнейший ход разговора все больше и больше убеждал, что в словах Ярмагаева не было ни капли неискренности: только признание в любви и глубокая человеческая заинтересованность в судьбах молодых ребят и девчонок. Мне захотелось узнать историю его жизни. Я услышал ее. В семнадцать лет — студент композиторского отделения музыкального училища. Потом война. Ленинградский фронт. Блокада — «тысяча смертей на одного живого»... После Западной Украины опять Ленинград. Он работает землекопом, штукатуром — восстанавливает город и одновременно заканчивает филфак в тридцать четыре года. И вот — учитель...

Он говорил мне, что ученики часто спрашивают его, как он выбирал «главное направление в жизни». Это заинтересовало и меня.)

— Помните, у Паустовского один другого обозвал занудой за выбор «главного направления» в жизни. «Живи вольно и легко»... Мои ребята удивляются... Чудаки! Ведь в самих этих словах и есть выбор главного направления. Значит, оно все-таки существует?

Я принадлежал к числу людей, особенно долго и мучительно искавших «главного направления». Я начал рано — лет с 16. Это причинило мне массу неудобств и внешних и внутренних. Я бесконечно составлял правила на все случаи жизни, регламентирующие даже жесты и походку.

В сущности, мои правила были искаженным отражением недовольства собой. Я всегда был собою недоволен, мало того, презирал себя как личность. Мне нужны были «правила»: они держали меня, как корсет. Нарушая их, я страдал. Я чувствовал себя без них крайне неуверенно... Но в них был существенный недостаток: я был юн и не понимал, что, следуя им, я парализую себя как деятельную личность. Человеку и в юности и в зрелости нужно одно — действовать (Лермонтов — не устаю повторять ученикам — в 16 лет это понимал), и все, что сковывает действия, — все нужно отбрасывать без стеснения. Тем не менее, повторюсь, правила «главного направления» существуют — они вырабатываются сами собой. У меня они после фронта отлились в железную формулу: «знать, уметь, мочь — все остальное прочь», и я им следую. Но полезный коэффициент моей жизни мал. Он мал именно потому, что поздно выбрано главное направление.

При нужде я могу быть теперь и суровым аскетом, могу и распоясаться. Сейчас меня не затрудняет вопрос: быть ли холодным или быть этаким веселым повесой. Все это клавиатура, на которой в разных тональностях разыгрывается мелодия труда, познания, действия.

Пробным камнем человека является лишь его отношение к критике. Настоящая душевная твердость не в том, чтобы отстоять свое «я». Она в том, чтобы спокойно извлечь для себя урок из самых, быть может, несправедливых нападок. Только этим качеством — умением воспринимать критику — обусловливается рост человека, создается простор для его возможностей.

Обижающийся, оскорбленный, ратующий за свое «я» остается на месте. Его обгонят и опередят, и он будет пребывать в той же угнетенной позе до скончания века, как это наблюдаешь у многих «застывших» натур. Ибо сила в человеке, его потенциал и возможности в том, чтобы не стоять на месте, а развиваться. И чем больше действует эта возможность развития, тем большего может достичь человек, если он умеет беспощадно, трезво и здраво выносить себе приговор...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.