Птицы

– Почему так?

– А идешь, как медведь. Вон прямо в лунку ступил. – Он нахмурился, поднял голову.

– Лезут, черти. Нет, надо все ж покупать ружье. Права Ритка. Без пушки никак нельзя.

– Кого ты, Леня?

– Что, не видишь – грачи. Полумеры тут не помогут. – Он отвернулся и стал говорить сам с собой. Плечи у него сутулились и выражали страдание.

– О чем ты, Леня, ворчишь? У тебя праздник скоро – жену пойдем поздравлять.

– Ой, не говори. Грачевник рядом – прямо беда. По три гнезда на каждой сосне. Что ни посадишь – сразу склюют да выроют. Но ничего! Рита за них крепко взялась. А то ведь – орда! Птичья орда... Вон она кружится, даже просветов нет. – Он показал рукой в небо и закричал. Но крик этот утонул, как камешек в море...

– Вот видишь, милый, даже не обращают внимания... – Он повернулся ко мне и стал обтирать платком щеки. Его красивые рыжеватые волосы скатались в мокрые сосульки, возле губ проступили морщины. Мне стало его даже жалко. Я вспомнил, как однажды Иван Григорьевич вызвал его к доске и обратился к классу: «Посмотрите, ребята, на нашего Леню. Он лучше всех знает мой предмет. Я верю, что он в жизни займется наукой...» Высокий худенький мальчик смущенно моргал, а по лбу пробегала нервная складка. Сейчас она тоже была, эта складка. И еще одна и еще. Он почему-то состарился. «Да что с тобой, Леня?!» – вдруг закричало что-то во мне, но я не проронил ни звука. Сдержался. Зато птицы без остановки кричали. Иногда они пролетали прямо над нашими головами. Им хотелось то ли защитить кого-то, то ли напасть на нас. Я даже видел, как они целились прямо на наши головы и даже снижались, но потом отворачивали. А Леня все шел и шел вперед.

– Вот это все, милый, мое богатство. Пять соток арбузов, а рядом – огурчики, дыньки. – Глаза у него блестели, и мне не нравились ни эти глаза, ни это снисходительное слово «милый». Откуда оно? Называл бы лучше по имени. Но Леня не давал мне задуматься:

– Всходы по весне были добрые. Если б не птицы. Не успеет листик проклюнуться – они тут как тут. И прямо живьем, целиком глотают. Хорошо, что Рита придумала. Теперь немного боятся... Да вот смотри... – И он показал рукой вправо. Там была воткнута палка, а на ней трепыхалась черная тряпка.

– Что это?

– Птица, милый. Госпожа птица. Живое пугало – ты усек?

Мы подошли поближе. Я взглянул на палку и обмер. К верхнему концу палки был привязан грачонок. Он был еще живой, трепыхался. Он пробовал даже взлететь, но веревочка не отпускала. Иногда ему удавалось взлететь на целый метр, может, выше, но через секунду он уже обессиленно падал. Крылья стукались о палку, терялись перья.

– Что это, Леня?

– Ха-а, да это же пугало. Живое пугало. Я тебе говорю, что жена придумала. И птица видит сверху и не садится. А что теперь делать, милый? Тут не до жалости. Иначе весь огород прикончат, все кругом поклюют...

Но я плохо слышал. Я подошел почти вплотную к, грачонку и хотел к нему прикоснуться. Но рука сразу отдернулась, потому что мне показалось, что он умер, вот только что умер у меня на глазах. Я собрал всю волю и взял птенца за твердый, почти каменный клювик. Глаза открылись – разошлась тусклая пленочка. Из клюва вышел еле уловимый парок – дыхание. Я подержал клювик секунду, потом выпустил. Грачонок опять трепыхнулся, посмотрел куда-то мимо меня, в глазах у него что-то напряглось желтоватое, погибающее, еще миг – и совсем погибнет, как в воду канет. Я опять подошел совсем близко к грачонку, надо мной закружились птицы. Чем ближе я подступал к грачонку – тем больше птиц. Так много – целое облако. Я вспомнил, что где-то видел уже столько же птиц. И эту пленочку на глазах тоже видел... Ну, конечно, конечно, вспомнил. Такое же было у моей Оли, когда она сломала ключицу. Когда она почти что прощалась с жизнью... И другое, другое я тоже вспомнил:

– Ты хотел бы стать птицей, Леня?

– Ты что, смеешься? Я тебе хочу про бахчи, а ты мне анекдоты...

– Ну прости, прости. Я вспомнил, что ты однажды хотел стать птицей. – И в тот же миг вошла в меня та далекая музыка. И охватила меня, завладела. И сразу нежно, печально вздохнули басы, потом напряженно заныли трубы... Он что-то говорил, но я не слышал. Да и мешали птицы. Они кричали, хлопали крыльями, одна из них особенно громко кричала, подлетая почти к самой земле. Я посмотрел вперед, туда, куда хотела опуститься птица. И вдруг меня обожгло, опалило, как будто в глаза мне выплеснули какую-то молнию... Нет, десятки, тысячи молний. Там, впереди, на высоком кривеньком колышке метался в муках еще один грачонок. У него еще были силы, и под их напором колышек шатался, как пьяный. А рядом с ним, отступив метров на шесть, стоял еще колышек, а рядом – третий, четвертый. И на каждом корчилось по грачонку. Все они были еще живые, все хотели взлететь, но веревка мешала.

– Что это?! Что?! – Я закричал, поднял руки, но не услышал голоса, сам себя не услышал. В горле, видно, что-то настыло, мешало. Я вроде бы и кричал, но у меня, наверно, только вытягивались губы. И по этим открытым страшным губам хозяин понял, что мне плохо.