Прощай, оружие

Многого уже не будет в их жизни: марш-бросков в утреннем холодном сумраке, субботней бани, каши из концентратов на привалах, команды «отбой», увольнений в город, ночных караулов, разговоров по душам в каптерке, командирских приказов...

Прощай, оружие! Хорошо бы навсегда.

Как ни грустили они по дому, как ни считали дни, оставшиеся до приказа об увольнении в запас, оказалось, что многое привязывает их к полку, к жизни, которой они жили два года. И первое — товарищи, сам дух армейского братства.

Я видел, как они плакали, стыдясь слез. И те, кто уходил. И те, кто оставался. Как долго не разжимали объятий. Ох, как им будет недоставать потом чувства локтя, единства армейского коллектива, несмотря на всю его разнородность. Они встретят в жизни других людей и тоже, наверное, назовут их друзьями. Но то, что было здесь, в полку, уже неповторимо.

...После развода Апанасенок предложил: «Пошли сами попрощаемся со знаменем». Сметанников пробурчал: «Романтика, Миша...» Но пошел следом за всеми. Они поднялись по ступеням штаба. Вошли. И сказали дежурному по полку, что хотят проститься со знаменем, под которым служили два года. Офицер пожал плечами:

— Идите, это вроде не запрещено.

Гвардии старший сержант Федор Филинов, гвардии сержанты Александр Живодров и Олег Сметанников, гвардии ефрейтор Михаил Апанасенок и гвардии рядовой Сергей Ковалев отдали честь алому полотнищу и пошли в батальон за проездными документами.

Михаил шел позади всех. Он не спешил. Он вообще был всегда немного сам по себе. И действительно, был слегка романтиком. Наверное, им и останется.

Помню, как он рвался в Афганистан. Ходил к командиру полка, просил помочь ему попасть в действующие части, сражающиеся с душманами. А сам толком тогда еще ничего не умел. Путал парашютные стропы, неважно стрелял, по забывчивости мог надеть чужую шинель и проходить в ней весь день. Но Михаил хотел быть там, где идет бой. Он вообще всегда готов принять участие в самом невероятном предприятии. Скажи ему: «Миша, пошли к Северному полюсу», — он тут же согласится, но добавит, что лучше к Южному, в дороге теплее. Армия прибавила ему силы физической и моральной, избавила от незащищенности, но так и не сделала из него рационалиста.

В последний момент выяснилось, что Сметанников забыл сказать ребятам, где он спрятал в БМД набор новых ключей. Впятером они пошли в парк. Все понимали, что ключи нашлись бы сами собой, но кто же откажется проститься с боевой машиной, на которой прошел не одну сотню километров по полям учений, в которой спал, прислонившись щекой к холодной броне, которую маскировал и окапывал, чистил и перебирал два года.

Отыскав ключи, Олег кладет их на сиденье механика-водителя, вытирает руки ветошью, машинально сует ее в карман. Все, можно идти. Больше ничего его здесь не держит. Но он не уходит, стоит, опершись спиной о створку ворот, смотрит на заиндевевшие чехлы на стволах, о чем-то думает...

Сергей Ковалев заскочил на минутку в роту, взять забытую в тумбочке книгу. Его остановили ребята: «Коваль, последний рисунок! Изобрази на память, будь другом».

Кто-то протянул лист бумаги, фломастеры. Ковалев присел на табурет, на минуту задумался. Потом улыбнулся чему-то про себя и быстрыми, четкими штрихами нарисовал самолет с открытой рампой. А из рампы шагает в небо молодцеватый, гренадерского вида офицер-десантник, держа под руку еще двоих, но много мельче и не столь бравых.

— Так это же наш замполит, — тычет пальцем в фигуру офицера один из солдат.

И ведь действительно у Ковалева получился слегка шаржированный портрет гвардии капитана Коркутя, бессменного знаменосца полка, двухметрового замполита десантного батальона, «крестного» отца многих впоследствии отличных солдат. О Коркуте они будут вспоминать с теплотой. Капитан умел шуткой снять напряжение в самой сложной обстановке, всегда держал свое слово, не заигрывал с подчиненными, был для них требовательным командиром и старшим товарищем.

Помню, как Коркуть, обращаясь на аэродроме к новобранцам, собиравшимся на свои первые прыжки с боевого самолета, заметил совсем не по-военному:

— Это, ребята, настоящая мужская работа. Страшно только сначала, когда сидишь в самолете. А дальше все просто: разбежался, зажмурил глаза, сгруппировался и вперед... Потом лети и пой. Замечательно.

И еще помню, как Коркуть нес на себе солдата, повредившего при приземлении ногу. Капитан шел через раскисшее от дождей картофельное поле, с трудом вытаскивая сапоги из вязкого месива. В левой руке у него было две парашютных сумки, за плечом — два автомата и запасные парашюты. А когда ребята подбежали ему помочь, Коркуть отдал только парашюты.

Поэтому, наверное, Ковалев и нарисовал капитана.

Вообще-то Сергей не из тех, кто высовывается, предпочитая держаться в тени. И в художники он сам не напрашивался. Хотя другой на его месте извлек бы из своих способностей немалую выгоду, художник в армии — своего рода аристократия. Но Ковалев от этого далек. Рисовал для себя, иногда для друзей.