ТАКИМ увидел ленинское лицо Герберт Уэллс в солнечный октябрьский полдень на третьем году революции. И, можно сказать, нашел самые емкие слова, определяющие выразительный образ этого снимка, – кремлевский мечтатель. Уэллс сказал это несколько позже, осмыслив все содержание своей беседы с Лениным; а в тот миг, когда американец Уигфрид Хемфриз, подозрительно принимаемый писателем за работника Наркоминдела, нажал на рычажок своего громоздкого фотоаппарата, он был еще полон категорических предубеждений...

КО ВСЯКИМ предубеждениям, которые вполне естественны для избалованного славой буржуазного писателя, – Уэллс к этому времени уже написал самые популярные свои романы – «Машина времени», «Человек-невидимка», «Война миров», – ко всяким предубеждениям, приготовлениям «к схватке» с «марксистским начетчиком» добавилось раздражение, вызванное утомительной подготовкой к встрече.

Несколько дней назад Горький позвонил из Петрограда и полросил выкроить времечко для своего давнего лондонского друга – полтора десятка лет знакомы, – который с сыном гостит теперь у него; насмотрелся на руины монархии, наслушался больных разговоров питерской интеллигенции и очень настаивает на свидании с Лениным... Что ж, пожалуйста, готов откровенно объясниться с придирчивым джентльменом, будь он даже самим апостолом фабианства. Предупредил сотрудников, стал поджидать.

А бедняге-фантасту, измыслившему некогда всесильного Путешественника во Времени, пришлось свершить весьма тривиальное, даже тяжелое путешествие в пространстве – по российским просторам необъятной послецаристской разрухи. В провожатые дали матроса, который единственно что умел – напоить чаем из реквизированного где-то серебряного чайника; столицы же вовсе не знал и часами водил, сбиваясь, по московским улицам, размахивая злополучным чайником. Вдобавок ходатаем насчет встречи почему-то стал американец, плохо говоривший по-русски. И даже в Кремль, в Совнарком, Уэллса вели через все мыслимые и немыслимые препоны.

Переступив порог кабинета, англичанин при всей своей корректности зорко схватывает всю обстановку – библиотечный шкаф во всю стену, кипы документов на журнальном столике, светлые окна на кремлевскую площадь, огромный письменный стол, загроможденный книгами и рабочими бумагами; изучающе вглядывается в хозяина кабинета... («Приятное смугловатое лицо с быстро меняющимся выражением, живая улыбка..., щурит один глаз... – отмечает про себя первое впечатление автор будущей книги : «Россия во мгле». – Он не очень похож на свои фотографии... Один из тех людей, у которых смена выражения гораздо существеннее, чем самые черты лица».) Усадив гостя справа у стола, Владимир Ильич придвигается с полной готовностью всецело включиться в разговор. Что, собственно, господина Уэллса интересует больше всего, какой главный вопрос? («Он превосходно говорит по-английски», – фиксируют отмобилизованные посты писательского внимания.) Главным образом хотелось бы прояснить, как «мистер Ленин» представляет себе будущую Россию, какое государство он стремится построить?

Разве не ясно, что Россию надо воссоздать заново! И перво-наперво коренным образом реконструировать промышленность. Имеет ли представление уважаемый английский писатель о том, что уже делается для электрификации России? Закладывается строительство крупных электростанций, которые будут давать целым губерниям энергию для освещения, для транспорта, для фабрик и заводов. (Говорит «быстро, с увлечением, совершенно откровенно и прямо, безо всякой позы, как разговаривают настоящие ученые». Слегка жестикулирует, «протягивая руки над лежащими на его столе бумагами».)

Но это ведь утопия – электрификация. А «мистер Ленин» как подлинный марксист отвергает всех «утопистов»; так позволительно ли ему так размечтаться? Владимиру Ильичу трудно скрыть усмешку, лукавые искорки в глазах выдают...

ПОЧЕМУ это все так неусыпно пекутся о некоем интеллектуальном аскетизме правоверных марксистов: не отрывайся от земли, не поднимай головы от факта, не загадывай, не заглядывай, не. мечтай...

Еще четверть века назад, еще до уэллсовской «Машины времени», когда русские марксисты вели исторический спор с народниками, когда с позиции экономического, политического реализма обстреливали они утопические построения «друзей народа», идеализировавших крестьянскую общину, – даже тогда, в первой своей книге, 24-летний Ленин считал нужным защитить право марксистов на живую мечту об идеале, право борьбы за этот идеал. И как нельзя кстати вспомнились тогда слова Маркса, 24-летнего Маркса, критиковавшего гегелевскую философию права: «Критика сорвала с цепей украшавшие их воображаемые цветы не для того, чтобы человечество продолжало нести эти оковы в их форме, лишенной всякой фантазии и всякой радости, а для того, чтобы оно сбросило цепи и протянуло руку за живым цветком». Это ли не символ мечты о настоящей радости! А те самые «друзья народа», что уповают лишь на «доброту», «сознательность» органов буржуазии, обвиняют Марксистов в механицизме, в примитивном «желании выварить мужика в котле...». «Топырщатся же подобные слизняки толковать о безыдеальности социал-демократов!»

На пороге века правоверные марксисты, решительно преодолевая ползучий

оппортунизм «экономистов», преклоняющихся перед стихийностью рабочего движения, создавали революционную партию, руководимую передовой теорией, выполняющую роль передового борца. Они мечтали тогда о постоянной армии испытанных бойцов, о социал-демократических Желябовых, о русских Бебелях, которые стали бы во главе этой армии и подняли весь народ на борьбу, с царизмом.

«Надо мечтать!» – этим волнующим призывом начинается «лирическое отступление» в книге партийных основоположений «Что делать?», его нельзя здесь не припомнить: «Написал я эти слова и испугался. Мне представилось, что я сижу на «объединительном съезде», против меня сидят редакторы и сотрудники «Рабочего Дела». И вот встает товарищ Мартынов и грозно обращается ко мне: «А позвольте вас спросить, имеет ли еще автономная редакция право мечтать без предварительного опроса комитетов партии?». А за ним встает товарищ Кричевский и (философски углубляя товарища Мартынова, который уже давно углубил товарища Плеханова) еще более грозно продолжает: «Я иду дальше. Я спрашиваю, имеет ли вообще право мечтать марксист, если он не забывает, что по Марксу человечество всегда ставит себе осуществимые задачи и что тактика есть процесс роста задач, растущих вместе с партией?» – вот как грозно ставился вопрос тактичными людьми, лидерами «экономизма», еще задолго до английского фантаста. – «...У меня мороз подирает по коже, и я думаю только – куда бы мне спрятаться. Попробую спрятаться за Писарева».

В середине 60-х годов, вслед за поразившими читающую публику «Реалистами» Писарева, публикуется его глубокое исследование толстовской трилогии, героя которой, Николая Иртеньева, критик. помещает в свою систему новых людей, восходящую от Рудина и Печорина к Базарову. У него возникает потребность порассуждать о союзе и разладе между мечтой и действительностью, о мечте деятельной, побуждающей, и мечте расслабляющей, наркотической. Здесь-то, в этом обстоятельном размышлении авторитетного реалиста и находит надежное прибежище правоверный марксист от грозных вопросов ортодоксов-практицистов. Какие же положения представляются ему наиболее важными в обширной главе писаревских рассуждений?

«Разлад разладу рознь... Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека... В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни... Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно».

Уж одно это дает основание для мобилизующего партийного призыва: «Надо мечтать!».

У порога века несбыточной, даже нелепой мечтой казался. сам лозунг «долой самодержавие!», но минуло всего пять лет, революционное пламя охватило всю страну, и в неизбежное ниспровержение самодержавия уверовали самые неверующие.

И что же, непререкаем стал авторитет мечты в социал-демократическом движении? Отнюдь. Малодушие и осторожность, рутинность и ограниченность воздвигают на ее пути еще больше преград. Слово «мечтатель» становится чуть ли не бранным в лексиконе даже такой романтической личности, как Плеханов: Ленин – мечтатель, он фантазирует программы для хорошего исхода; нет, ты вот напиши-ка для худого исхода, сделай так, чтобы твоя программа была подкована на все четыре ноги... Ну, а профессиональные скептики, законченные филистеры, убежденные хвостисты – о них и говорить не приходится. На поверку их пугает даже и осуществление программы-минимум с участием простого народа. «...Они инстинктивно шепчут: чур меня, чур меня! да минует меня чаша революционно-демократической диктатуры! как бы не погибнуть! господа! вы уже лучше «медленным шагом, робким зигзагом»!..»

Какова же позиция революционного социал-демократа, правоверного марксиста в критической ситуации ограниченных возможностей?

«Он будет мечтать, – он обязан мечтать, если он не безнадежный филистер, – о том, что после гигантского опыта Европы, после невиданного размаха энергии рабочего класса в России, нам удастся разжечь, как никогда, светильник революционного света перед темной и забитой массой, нам удастся, – благодаря тому, что мы стоим на плечах целого ряда революционных поколений Европы, – осуществить с невиданной еще полнотой все демократические преобразования, всю нашу программу-минимум; нам удастся добиться того, чтобы русская революция была не движением нескольких месяцев, а движением многих лет, чтобы она привела не к одним только мелким уступкам со стороны властей предержащих, а к полному ниспровержению этих властей. А если это удастся, – тогда... но мы успеем еще не раз поговорить о том, что мы сделаем «тогда», поговорить не из проклятого женевского далека, а перед тысячными собраниями рабочих на улицах Москвы и Петербурга, перед свободными сходками русских «мужиков».

Когда же все это осуществилось, когда Россия перевалила за вершину Октября и штурмующие небо мечтатели вдруг почувствовали себя беспомощными перед лицом новой реальности, перед непростыми задачами созидания, их стали вышучивать как фантазеров. Он же, Ленин, брал их под защиту. Да, мол, «...таких фантазеров в нашей среде было немало. И ничего тут нет особенно худого. Откуда же было в такой стране начать социалистическую революцию без фантазеров?»

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.