Пресня зачинала последний бой

- Выходи, Ариша. Все под богом, - решительно проговорила Егоровна.

Под ногами поскрипывал снежок, в переулке бегали люди, каждый отыскивал своих. Ветер расшвыривал под домами звуки ружейных выстрелов. Пресня зачинала последний бой...

Внизу, по дороге к Зоологическому саду, и туда, вверх по направлению к Ваганьковскому кладбищу, идут ряды баррикад, за ними, разбившись по - двое - по - трое, - черные пятна дружинников, плохо различимых в серости подслеповатого утра.

У баррикады, идущей от угла Трехгорного переулка, около узкого прогала, за грудой камней и леса, пристроился жестянщик Панфилыч; впереди перед ним, у второго заграждения, - десятка два дружинников. Изредка пробегают откуда - то сверху с носилками женщины - санитарки.

- Тетенька, тетенька! Здесь вот, здесь! - кричат ребятишки, заведя повязку красного креста, и скачут навстречу, из окна в окно, по подвальным этажам, храбро, с озорством, перебегая улицу, указывая раненых.

- Куда ты, шибздик несчастный, под огонь лезешь? - крикнет кто - нибудь из дружинников, но шибздик лет десяти - двенадцати, задорно поблескивая любопытными бойкими глазами, уже мчит по другой стороне.

Взи - иннь, взи - иннь, - с ласковой хитрецой посвистывали пули.

Пак, пак - пак... колола выстрелами баррикада.

Справа, слева, впереди и позади Панфилыча - дружинники, все они одноликие. Панфилыч к ним перестал присматриваться. Час назад тут вертелся Гурвич, скакал по баррикадам, с кем - то ругался, кажется, с Шумилиным, но вот теперь, когда немного рассвело, и можно было различать людей, никого из прежних знакомых Панфилыч признать не мог.

Рядом с ним полулежал, прислонившись спиной к серой могильной плите, попавший сюда неизвестно каким путем, молодой фабричный рабочий. Лицо его от страха и боли разахалось в разные стороны, как будто ему выдирали зубы. Ухватившись широко растопыренной ладонью за грудь, он смотрел, перекосив глаза, как через пальцы просачивалась кровь, шевелил дрожащими посиневшими губами и шепотком, по - детски, беспомощно выговаривал, растягивая каждое слово:

- О - о - о, умираю. Братцы мои, товарищи, умираю.

Панфилыч, то и дело хлопая из солдатской берданки старого образца, в промежутках между выстрелами уговаривал раненого:

- Погоди ты, не южи, чего южишь - то, забастовщик тоже! Гляди, гляди! - кричал он, забывая на минуту о раненом.

- Ха - ах ты, сволочь! На лошади лезет. Ну, нет, шалишь, брат!

Он тщательно прицелился в показавшегося на улице перед баррикадой казака и выстрелил, сваливая метким выстрелом наездника.

- Вот как воевать надо! - снова обращался он к рабочему. - А ты скулишь! Погоди, браток, я тебе сейчас папироску, хе - ах.

- Вот у меня Катюха: два раза прострелена и стоит, - похвалился Панфилыч дочерью. - Иди на пункт, она тебя перевяжет. Не можешь? Ну - ка, держи папироску. Вот так, затянись крепче, в голову вдарит и ничего. Глотай, глотай сильней. Слышь, как из пулемета зажваривают! Катюха у меня молодец. Все уговаривала: «Не ходи, отец, куда тебе», а сама: «Россия, говорит, гибнет под пятой самодержавия». Ну, я к Антону, раз на то пошло: давай винтовку, я тоже под пятой, если так, невозможно терпеть.

- Ах, черт! Это, никак, из пушки швахнули, чуешь? Разобьют, матери их оглоблю в зубы, уходить надо, ребята на другую сторону бегут. Ну, как с тобой быть? Да не южи ты, сделай одолжение, скуку наводишь.

Гаркнули орудия, снаряды с голодным волчьим воем буравили морозную мглу.

Из проулка вынеслась на вершину шершавой баррикады стая кур. Большой, горделивой осанки, золотисто - сизого оперения, петух, курлыкая и тяжело хлопая крыльями, перелетал по эту сторону, где, прячась за бревнами и выступами домов, рассыпались дружинники.