Певец русской славы

Ломоносов прижал Корсакова к груди, поцеловал в лоб.

- Ну вот, ну вот, - повторял он, утирая глаза концом шелкового, в табачных пятнах фуляра, - а теперь пенного бы, на последах! А? Что скажешь, как посудишь? Посошек, посошек! - и захлопал в ладоши:

- Ленхен! Леночка!

Вбежала Леночка, раскрасневшаяся, и, будто впервые увидев сержанта, присела в реверансе. Ломоносов потрепал её за ухо:

- Ну, коза-егоза! Неси нам ленного. С погреба. Да чего приседаешь? Алёшеньку-свет завидела, а давеча в сенцах кто любезничал с ним? То-то! Будто я не слышал.

Девочка вспыхнула и, опустив глазки, выбежала из кабинета, а Корсаков от души рассмеялся.

Когда через минуту Леночка внесла запотевший жбан с пивом, кружки на подносе, закуски, Ломоносов кивнул ей:

- А теперь, коза-егоза, оставь нас, да смотри, чтоб никто сюда не взошёл.

Леночка бросила на Корсакова лукавый взгляд и притворила двери. Улыбаясь, Ломоносов сказал:

- Выпьем, дружа!

Они чокнулись и выпили. Ломоносов щёлкнул ногтем по фаянсовому жбану с пивом и рассмеялся.

- Вот, - сказал он, утирая ладонью губы, - фарфор. Наш. Российский. Трудами моими выделан. Государыня, пресветлая Елизавет Петровна, и говорит мне: старайся, што толще, то лучше. А оно не так, сударь мой, тоньшее надо выделывать, в Европах на звон пробуют, а у нас гудит как бревно, - лицо Ломоносова стало просящим, губы вытянулись гусем, словно у малого дитяти, - будь другом, как в Берлин войдёшь, съезди, присмотри, как они, подлецы, стекло дуют, фарфор запекают, и отпиши мне.

Корсаков пообещал. Ломоносов подозрительно глянул на него.

- Не запамятуешь? Корсаков рассмеялся:

- Как можно! За долг почту. Да ведь Берлин спервоначалу взять надобно.

Ломоносов кивнул:

- О том не печалуюсь. Нет! То-то, голубь мой! А всё иное прочее - выкинь из головы: не к лицу печаль молодцу. Слушай, - он взял со стола листки, - давече, тебя поджидая, я тут оду накропал, да не кончил враз.

И поднял палец:

«Парящей слыша шум орлицы,

Где пышный дух твой, Фридерик?