Перекрёсток

— Помню, как защищал своего отца Алеша Прудников, — рассказывает воспитатель Н. Г. Дробышева, — был у нас такой лет десять назад. Вы, говорил, ничего не понимаете, мой отец — педагог, в школе труд ведет. А у самого от отцовской «педагогики» вся спина в красных полосах...

Узнав адрес Прудникова, я побывал у него дома.

— Мать умерла при родах, — рассказывает Алексей. — Отец пил и до этого, а тут совсем опустился. Воспитывала бабушка. Когда мне было семь лет, она умерла. С отцом жили впроголодь, порой дома хлеба не было. А тут еще в школе познакомился с ребятами, которые уже поворовывали... Поначалу мы шарили по карманам в школьной раздевалке. Меня ставили «на шухер», и при дележе украденного мне перепадали крохи. Но потом пришел опыт...

В третьем классе таскали шапки и продавали их. Потом в день получки стали «чистить» пьяных. Несколько раз нас ловили. Как правило, на мелочах. Водили в детскую комнату милиции, стращали колонией, но все оставалось по-прежнему.

Однажды мы были на станции метро «Комсомольская». Вижу, перед разменными автоматами замешкалась женщина. Явно из приезжих. Подхожу к ней сзади и незаметно опускаю руку в большую сумку, куда она только что сунула деньги. И тут чувствую, на меня кто-то смотрит. Поворачиваюсь — милиционер!.. Хотел было побежать, но сержант словно загипнотизировал меня. Подошел и говорит тихонько: «Пойдем...» Узнав, где я живу, он позвонил в районное отделение — выяснить, кто мои родители. Потом положил трубку, помолчал и вдруг спрашивает: «Футбол любишь? За какую команду болеешь?» Какой-то странный. Вечером взял меня на футбол, потом мы еще долго гуляли по Москве. Помню, он говорил мне: «Ты уже не маленький, должен понять — плыть по течению больше нельзя. Надо поворачивать и двигаться против. Так труднее — но так надо. Иначе потом не выгребешь». А вскоре я оказался в приемнике-распределителе.

Это сейчас я вспоминаю того сержанта с благодарностью, а тогда ругался на чем свет стоит — на футбол водил, о фильмах расспрашивал, а потом взял и упек! Тогда я еще больше убедился в правильности деления мира на «мы» и «они». «Мы» — это я, мой отец, ребята, с кем я дружил, и другие «свободные люди». «Они» — это милиция, педагоги, автобусные контролеры и прочие «притеснители».

...С делением на «мы» и «они» знакомы и сегодняшние трудные подростки. Даже у дошкольников в МПРН любимая игра — «в милицию».

Основная группа детей рассаживается на ковре, изображая хмельное застолье: кто-то поет дурным голосом, кто-то издает нечленораздельные звуки. Неожиданно появляются два мальчика — это приехала «милицейская машина»: один крутит невидимый руль, другой воет, изображая сирену. Затем они хватают пирующих, а те оказывают им «пьяное сопротивление».

Чего уж говорить о старших ребятах! Но вот интересная деталь: когда речь идет о каком-то одном воспитателе, как правило, высказывается одобрение, когда же обо всех вместе — недовольство. «Лучше начальника, чем Клара Алексеевна, и быть не может!» — восклицает Марина Агеева. На стенде «Пишут наши воспитанники» десятки писем с теплыми словами в адрес воспитателей. Но почти все похвалы завершаются оговоркой типа: «Даже странно, что такие люди работают в милиции».

Но почему? Не потому ли, что для ребят из неблагополучных семей уже с раннего детства образ милиционера становится чем-то вроде бабы-яги. Ведь это он отправил папу в ЛТП, это он наведывается к маме с грозными предупреждениями о прекращении пьяных оргий. Вместо доброй рожицы циркового клоуна и мохнатых мордочек зоопарковских медвежат такой ребенок постоянно видит перед собой суровое, усталое лицо участкового. По мере взросления деление на «мы» и «они», подсказанное родителями, становится законом, а мысль работает в одном направлении: как провести милиционера...

Почему работа с неблагополучными семьями замыкается, по сути, на одной милиции? Ведь в воспитании милиция должна выполнять примерно те же функции, что реанимация в здравоохранении. Ее задача — предотвратить летальный исход. А дальше врачевать больного должен кто-то другой — тот, кто по долгу службы призван не «предотвращать», а «исцелять».

— Нет, какую-то одну причину я назвать не могу, — продолжает Алексей. — В моей жизни была целая цепочка везений. Сначала этот сержант. Потом — перемена, произошедшая с отцом. Я считал его уже совсем пропащим. А он, когда я был в спецшколе, женился и бросил пить. Следующее везение — смена жилья. За полгода до моего возвращения отец и его жена съехались в одну квартиру. В спецшколе, конечно, меня кое-чему научили. Но если бы я вернулся в тот же двор, к тем же ребятам, не знаю, смог бы сказать им: «Воровать с вами больше не пойду, я исправился». Правда, на приключения меня тянуло и на новом месте. Но тут опять помог счастливый случай — познакомился с Михаилом Николаевичем, соседом по лестничной клетке. Он оказался фотографом-профессионалом... За несколько месяцев обучил меня фотографировать. Но это даже не главное. Прежде всего он научил меня видеть. До знакомства с ним я умел только смотреть, в лучшем случае — обшаривать глазами, примеряясь: украсть или не украсть. А он научил меня находить прекрасное в каждой мелочи. Научил работать... И никогда не читал мне моралей.

Д. И. Фельдштейн. Говоря о воспитании трудом, мы должны помнить, что в социальном плане трудные подростки почти всегда взрослее своих сверстников. Они уже умеют добывать деньги — и порой немалые. Поэтому, предлагая им самую примитивную и низкооплачиваемую работу (как это нередко у нас делается), мы еще больше девальвируем в их сознании понятие «честный труд». И они еще больше утверждаются в мысли, что «работа любит дурков». На мой взгляд, профессии, которые мы предлагаем трудным подросткам, должны вызывать у них интерес и быть хорошо оплачиваемыми. У Макаренко ребята собирали фотоаппараты «ФЭД», а мы сегодняшним «сверхскоростным» подросткам пытаемся привить любовь к труду через сколачивание ящиков...

— Почему я не сделал фотографию своей профессией? — Алексей улыбается. — Это мое увлечение. А профессия... Вернулся из армии. И вот теперь, как видите, — сержант милиции.

В кабинете воспитателя Т. И. Ореховой — папки личных дел. Ближе к столу — те, что «на контроле». Два года назад, с приходом в МПРН Первушиной, стиль работы здесь изменился. Теперь часто графа «окончено» обозначает лишь дату выбывания из приемника. Фактически же «дело» продолжается. Воспитатели встречаются с родителями, звонят в школы, в ПТУ, в спецучреждения, направляют запросы. Но возможно ли проследить дальнейшую судьбу каждого из воспитанников? Ведь только за год через приемник проходят до четырех тысяч ребят.

— Исправлять чужие ошибки всегда сложнее, — говорит Первушина. — Поэтому даже если из десяти человек по-настоящему помочь удается хотя бы одному, мы считаем, что труд наш даром не пропал.

— Ира, тебе здесь не нравится?

— Ничего, жить можно. Кормят досыта, кино показывают. Не нравится только, что все по часам — с утра до вечера. В восемь — подъем. Зарядка, завтрак. Потом убираем в палате, цветы поливаем, стираем. В десять — политинформация. Потом гулять выходим. В час — обед. С двух до шести — школа. После ужина — «беседа по правовому воспитанию». Потом свободное время: играем в шашки, вышиваем, рисуем. Телевизор — три раза в неделю. В десять часов — отбой. Правда, по выходным в клуб ходим, там бывает весело. А вообще жить по режиму тяжело. Я не привыкла. Поэтому и сбежала из интерната... Куда? У нас квартира коммунальная: думала, у соседки поживу. Пришла — никого нет, и почтовый ящик газетами набит. Я поняла, что Анна Кирилловна, соседка наша, опять к дочке в Ленинград уехала. Пошла на вокзал, думала, проводника уговорю — за так довезет. А он взял и сдал меня в милицию. Поэтому я тут второй раз и оказалась... А в общем, здесь неплохо. Хотя все думают по-разному. Есть даже такие, кто хотел бы тут остаться. Недавно пришел один парень. Он сбежал из дома и просил, чтобы его навсегда оставили в приемнике. Он тут не в первый раз.

При всей строгости режима, при том, что здесь ходят строем и носят одинаковые куртки и платья, очень уж суровой жизнь в МПРН не назовешь. Дневной рацион — о каком многие не мечтали «на воле», в холлах — телевизоры, есть большой, прекрасно оборудованный спортзал, есть и концертный зал, где ребята смотрят кино, слушают лекции, где проводятся дискотеки. Неудивительно, что кое-кто из воспитанников не очень-то спешит оказаться по ту сторону забора.

— И это самое страшное, — говорит Первушина. — Ребята, которые пытаются убежать от нас, тревожат меня даже меньше, чем те, кто за день до выписки просят воспитателей оставить их в приемнике. Ведь какие бы условия здесь ни создавались, все равно это клетка. И если маленький человек готов жить внутри нее, значит, снаружи еще многое не в порядке.