Москва, дом Тургенева. Обои в прихожей

«То, что мы видим, — это совсем другое»

Капучино подходил к концу. Внештатный урок по искусствоведению заставил меня изрядно попотеть. Оказывается, я совершенно не отличаю неорококо от псевдобарокко. Вот еще новости! А главное, Киселев явно не собирается выдавать ужасные тайны своего научного собрания. За что он ополчился на обои? Почему не дает им спокойно сгинуть под палками гастарбайтеров, зачем он их (обои, а не палки) реконструирует и помещает в свое аннотированное собрание?

– Кстати, о реконструкции. Как происходит этот процесс?

– Самое сложное – установить первоначальный цвет. То, что мы видим, – это совсем другое, искаженные временем цвета. Есть светостойкие краски. Охру не разрушит никакой свет, никакой лазер. А вот стронциановый желтый очень легко разрушается светом. И вот надо определить оригинальный цвет. Есть какой-то слой – 0,05 мм – краски. И разрушается пигмент в самой его наружной части. И надо поскрести и под микроскопом посмотреть, что там внизу. Реконструированный цвет и узор выводятся на принтер.

Может, Киселев поставил в Америке это дело на коммерческие рельсы? Может, ему заказывают обои «по старым образцам»? Это ведь должно быть дико модно. Для того ему и собрание, и каталог.

– Что, если я хочу себе обои, как у Тургенева? – намекаю я. – Можно у вас попросить образец?

– Тут есть определенная опасность. Вы приходите в Музей Тургенева, и там каждые обои уникальны. Они относятся к этому мемориалу. А если я прихожу к соседу, и у него в туалете такие обои, то там они обесцениваются. Вот что обычно делают музеи? Они прокатывают обои, делают нужное количество кусков и валики у завода выкупают, они не идут в продажу. Это очень важно.

– Ну, ладно. А если я одержим идеей вскрыть у себя в квартире стену и посмотреть, какие там были обои за много лет до моего рождения? И заказать на фабрике такие же. Могу я, по крайней мере, обратиться к Игорю Киселеву, чтобы он дал экспертную оценку?

– Еще бы, конечно. Буду рад помочь.

– Слушайте, Игорь Андреевич! – взмолился я. – Ну, скажите, наконец, зачем вам столько обоев? Почему вы их храните в специальных альбомах? Признайтесь, они вам что-то говорят, когда вы наедине?

В кафе вдруг воцарилась тишина. Кто-то уронил ложечку.

– Извините, не очень понимаю вопрос.

– Если ваш интерес некоммерческий, значит, причина еще глубже. Может, вы испытываете мистические ощущения, когда разделяете этот ваш «пирог», слой за слоем?

– Не испытываю. И никакого философского осмысления обоев у меня нет. Я к ним отношусь как к научному материалу, а это – факты, даты, очень жесткая привязка к конкретной исторической ситуации. Я получаю от этого простую человеческую радость.

– Но ведь это обои 200-летней давности, они же бог знает что перевидали! Тот мужик возле трактира, который на аксаковских обоях играет на гармошке, он ведь и про самого Аксакова может спеть, если очень попросить. Вам никогда не хотелось обратиться к обоям с вопросом о старых временах?

Фрагмент обоев, иимитирующих тисненую кожу. Начало XX века

Игорь Киселев смерил меня сочувственно-вежливым взглядом. Так смотрят на старых морских свинок или очень невоспитанных детей. Но мне было уже все равно.

– Вы всю жизнь наблюдаете обои в развитии, в процессе эволюции. Неужели они не говорят о том, как развивается человечество? По крайней мере, прогрессирует оно или наоборот?

– Обои развиваются, и развивается все, что вокруг обоев. Они не существуют сами по себе, а должны входить в какой-то интерьер, – тихо и очень отчетливо сказал реставратор.