От корней до кроны

Всю жизнь возвращаться Матсу Траату к этой земле — счастливым, грустным, вдохновенным, усталым, решившимся. Никогда не уйти от ласкового, курлыкающего имени, как не забыть теплый запах парного молока и руки матери, легко несущие пенистое белое ведро.

— Я очень быстро рос, тянулся и тянулся. А годы были нелегкие. Врачи обнаружили туберкулез. Я болел, учился и потихоньку писал стихи. Очень гражданственные, комсомольские. Стихов набралось порядочно, я отнес их в местную редакцию. Там мое творчество забраковали. Я перестал писать. Наверное, это было к лучшему: в освободившееся время я думал. И вскоре понял, что жизнь человека тоже может кружиться по кругу, как моя лошадь (после школы я работал на водокачке). Я испугался, я хотел двигаться вперед.

Техникум жидкого топлива, разочарование. Снова водокачка. Мучительные поиски пути. Потом техникум механизации сельского хозяйства.

— Говоря откровенно, тогда я уже угадывал свою судьбу, я не мог ее не почувствовать, каждый день думая об этом. Не хотелось ошибиться, потому что избранному я отдал бы все силы, всю жизнь.

Тогда, в поселке Ваэкюля, Ракверевского района. Мате Траат сделал простое и счастливое открытие: человечество бессмертно, потому что оно — поток. Тепло передается из ладони в ладонь. Каждый человек — сын человечества, и, как сын, он наследует все накопленные богатства. «Илиаду» и атомный котел, «Данаю» и самолеты Туполева. Он должен принять все это бережно и внимательно, как любящий сын, все перечувствовать, понять и оценить. Только тогда обретет он право назваться преемником и немножко продолжить историю. У маленького растеньица пустыни — могучие, идущие к воде корни. У смертного человека — бессмертная история, беспокойная, как море: за приливом следует отлив, штиль сменяется штормом, чтобы снова пришли тихие дни. Человек может сделать много и мало, все зависит от того, чьим сыном Он себя чувствует: народа, родной деревни, своего отца. Студент Ракверевского техникума механизации Мате Траат ощутил себя маленькой веточкой на мощном стволе Эстонии. И почувствовал его весь — до кончиков древних корней. Это чувство потрясло Матса, принеся с собой радость и боль. Оно решило его судьбу. Он снова начал писать стихи. Но это уже не были перепевы чужих песен. Мате Траат заговорил сам. Он спешил поделиться со всеми открывшимся ему чувством родины. Веточка выстреливала почки. Они были маленькие, корявые. Но они уже предсказывали весну.

У наших отцов были трубки,

мережи

И грустные, выцветшие глаза,

Но в беспокойных сердцах

качалась

Крошечная плотва надежды

И ожидала ветра, восточного ветра,

Чтобы выйти в море и вырасти...

— После техникума я работал в МТС, был бригадиром тракторной бригады в плодопитомнике, рубил

сучья в леспромхозе. Ну, и писал стихи, думал. На острове Хийумаа (в Стране Богатырей) я записывал между делом местные легенды, предания, песни. Тогда же попробовал писать стихи на южном диалекте — будто грел руки у материнской печи. Мне было уже ясно: для того, чтобы рассказать все, что я чувствовал, видел и знал, нужно очень много учиться, пожалуй, всю жизнь. Я должен был взглянуть на самого себя вот с такой высоты. — Мате улыбнулся и вдруг взял газету, стал читать, заслонился ею от меня. По-моему, он хотел пережить какую-то мелькнувшую в это время мысль. «Я иду, а вслед за мной — мысли, увязались за мной, прилипли и не скажешь им деликатно: «До свидания, я очень занят».

В одну из летних ночей пятьдесят девятого года Мате достал из стола пачку своих стихов. И, вооружившись русско-эстонским словарем, с грехом пополам перевел несколько стихотворений. Переводы были, наверное, вопиющие. Но в приемной комиссии Литературного института они попали на глаза внимательному человеку. И он заметил, что за грудой тяжких фраз, неровных, как пласты только что развороченной плугом пашни, стоит хороший поэт. Осенью Мате приехал в Москву. Громадный, светловолосый эстонец вел сосредоточенную жизнь схимника. Он работал как вол — до изнурения, до новой вспышки туберкулеза. Московские хирурги потушили процесс. Но никто не решился посоветовать ему меньше работать. «Неуклюжие песни», «Холмляндия», сборник стихов в библиотечке избранной лирики — на ветке разворачивались листья. От них струился терпкий аромат эстонских полей.

О Траате заговорили, критики отвели ему место в эстонской литературе... Комсомол республики признал его своим поэтом. А он терпеливо взбирался по ступенькам мировой культуры — к своей Журавлиной деревне, к песням косцов Хийумаа. Он знал, к ним можно притрагиваться только руками мудрого человека. Мате любил культуру без обиды вчерашнего плебея, с благодарной одержимостью, исключающей ложный стыд. Он достаточно поработал в жизни, чтобы понять, что в труде нельзя гнушаться ничем. Он презирал людей, гордившихся невежеством. В их принципиальной посконности Мате видел леность и то самое душевное барство, которое они так рьяно шельмовали. Иногда в своем трудном восхождении он вдруг перескакивал через несколько ступенек и дарил соотечественникам Лорку, Брехта или Хикмета. Мате на себе испытал горечь и потери неточного перевода. Он старался быть безукоризненным переводчиком.

— По-моему, нужно уметь смотреть не только вперед — так развивается дальнозоркость, которая мешает разглядеть особенность вещей. Особенности бесценны, потому что совсем новых истин нет, есть умение по-своему смотреть на вещи. А для этого нужно видеть явление со всех сторон, во всех оттенках, взаимосвязях и противоречиях. Очевидно, это и есть диалектика. Освещать увиденное с разных точек, раскладывать его на взаимозависимые и в то же время отталкивающиеся составные. Диплом не посвящение в образованные. Образованность — умение анализировать явления и события. Некоторые стыдятся слова «интеллигент», почему-то путая его с белоручкой. Маяковский говорил: «Я тоже фабрика. А если без труб, то, может, мне без труб труднее». Работа анализа — тяжкая работа, но писателю без нее не обойтись. Свидетелей и очевидцев всегда много. От писателя ждут не просто художественного воспроизведения случившегося, от него ждут анализа и оценки.

У каждого писателя есть свои симпатии, любимые герои, свое «кредо».

— Мне нравятся оптимисты, люди уверенные и сильные. И лучшие из них — первооснователи, те, кто открывает новое, закладывает начало. Мой дед, отвоевавший землю у леса под хутор. Фридрих Крейцвальд, зачавший нашу поэзию, страстный собиратель народных саг. Ляэнеметс, главный агроном совхоза, где я вырос. Этот немногословный, замкнутый человек получает самый хороший урожай в Эстонии. Когда он выходит на опытное поле, он вдохновен и точен, как Пастер. Я преклоняюсь перед этими людьми. Творцы и строители — оптимисты, потому что нужно верить, чтобы решиться на творчество. Нытики не борцы, это театр теней. Мне по душе увлеченные люди, но не фанатики. Фанатизм вреден, как всякая глухота. Надо уметь быть терпимым, к этому приходишь, когда учишься смотреть на вещи с разных сторон. Я люблю писателей-скандинавов. Все северные народы — земледельцы. И всем приходится бороться со стихией: болота, море — все это надо победить. Победители работают каторжно и сосредоточенно. Так выковывается цельный, сдержанный, глубокий характер. Северяне не очень эмоциональны, прячут чувства поглубже, в серединку. Но внутри теплится огонь. Сдержанность, трудолюбие, неприятие всякой мистики. Эстонцы никогда не были очень религиозны. С именем девы Марии нашу землю выжигали немецкие рыцарские ордена. Бароны дрались за власть с епископами. Народ ненавидел тех и других.