Огненная купель

И он вошел, слеповато щурясь, а увидев молодых, повеселел, стал зорче, сел, уперев кулаки в колени.

– Чего надулись? Поссорились, что ли? Всегда, сколько помню, цапались. Раз из-за кастрюль подрались – кому на голове таскать. Ну, молодежь! Ну, бойцы!..

Он захохотал, оживляясь, радуясь, что дошел, что сидит среди старых знакомых, где любят его и слушают, где можно поворчать и посетовать.

– Вот вы говорите – болеет... А я вам говорю: берегите здоровье, пока молодые. Особо желудок. А то по столовкам носитесь, хвать, нусь! Без режима, без графика. А желудок, он тот же мотор, чуть нагрузку превысил, бац, пробой! Язва! И ходите, мучитесь!.. А второе дело – зубы беречь. Я хоть старик, а смотри – почти все целы!

Он, оскалясь, показал свои крепкие желтые зубы, победно крутя головой.

– Ну где же Семен-то? – спохватился он. И по взглядам, по молчанию, по раскиданным вещам и одеждам стал о чем-то догадываться. Заволновался: – Да где же Семен-то?

И пошел к нему, переваливаясь.

Стоял, наклонившись над другом, тяжело дыша. И навстречу ему из раскрытых, спекшихся губ неслось другое, горячее и сухое, дыхание. Два их дыхания слетались, как две их души, о чем-то говорили и жаловались.

Он видел ясно: друг его исчезает. Уже наполовину ушел, уже не здесь, а с другими: таким было его обугленное, как горячий камень, лицо.

– Вот ведь, Сема, как у нас с тобой получилось!

Он думал, как сюда торопился. Хотелось прийти, посидеть. Потолковать о том и о сем: как черти, заводские, продули футбол приехавшей команде. Какую статейку прочитал он в газете про индийских слонов. Как Василь Цыганков тоже вышел на пенсию. Вот об этом хотел говорить, как всегда как обычно.

А до главного-то они не добрались. О главном они не успели. Все чего-то ждали, откладывали. Все чего-то было неловко.

А хотелось ему поразмыслить с другом, как они жили на белом свете и какой он есть, белый свет. Как работали и себя не жалели. Как любили жен и растили детей. Как воевали и приходилось им убивать. Как и их убивали, покрывая им тело рубцами и ранами. Как дружили, надрывались у домны, то кляня ее, то лаская, называя в шутку «Катюха». Как оба вышли на пенсию и, старея, среди хворостей, слаб.ости, начинали думать о смерти, и каждый думал свое, не умея с другим поделиться.

Вот об этом бы им говорить, вот к этому им прикоснуться.

– Не успели. Сема, с тобой!

И, глядя на друга, вспомнил, как строили эту «Катюху», выдавали пробные плавки и прорвало у домны горн. Она взрывалась и ахала, кидала огнем и металлом. Его сбило горячим газом, удушило и скомкало. Он погибал. И друг в кислородной маске кинулся в пекло и вынес его, сам в волдырях и ожогах.

И хотелось об этом напомнить, о вечной своей благодарности, да только не было слов. И он повторял бестолково:

– Вот как, Сема, с тобой!.. Но тот был не здесь, не с ним.

Печь клокотала и булькала. В ней поспевала плавка. В медных, застекленных зрачках бушевало белое солнце. Бригада, торопясь и покрикивая, строила из глины футляр, новое жерло летка. Швыряли лопатами жирный черный раствор. Замуровывали, уплотняли. А потом, схвативши трамбовку, в двенадцать рук раскачали, ударили с оханьем. Скользили кулаки по металлу. Кричали и скалились. Отекали росой. Танцевали в ядовитых хвостах. Отбивались от газа и пламени. И он, надрываясь, со стоном, в едином со всеми дыхании, ликовал, нанося удары.

Все сидели у стола, растерянные и сметенные: куда-то бежать, что-то делать. Или ждать и прислушиваться, боясь пропустить, не проститься. В темноте, из красного, чуть видного отсвета, надвигалось на них беззвучное и огромное. Жена пошла сменить полотенце. Отжала, положила на лоб. Присела на край кровати, почувствовав твердую тяжесть большого, длинного тела. Испугалась этой недвижной длины. Старалась вспомнить его иным.