Лампа под красной тряпкой. В комнате душно, глухо. Набросаны комом вещи. На столе лекарства, стаканы. На кровати в жару, в бреду, качая носатой, темнолобой головой, стонал в беспамятстве старый горновой. Жена, простоволосая, изведенная бессонницами, подходила, снимала с подушки упавшее со лба полотенце, сухое и твердое, накаленное его головой. Заменяла холодным и сочным, опуская на горячие, шевелящиеся морщины. Видела, как он выгорает, как его все меньше и меньше.

И хотела, чтобы затих и очнулся, взглянул на нее, напоследок сказал ей слово.

– Сема, вот тебе свеженькое, холодненькое! Можа, легче будет? Да когда ж гореть-то перестанешь?

Ей казалось: от головы его исходит свечение. Лицом она ловила его жар и дыхание. Старалась различить его бормотания, угадать в них свое имя. Не могла, смотрела на него сквозь красный свет лампы. Повторяла:

– Семушка, Сема!

А он не узнавал и не слышал. Стискивал на груди железные свои кулаки. И ему казалось: принимает у домны ночную плавку.

Печь сотрясалась в реве, била жирной струей чугуна. Кидала ввысь багровые дымные тучи, прошибала их слепящими ворохами. Белый ручей пробегал через тьму, водопадом скользил в преисподнюю. И в глубоких ковшах лопались и взрывались красные пузыри и нарывы. Лязгал и свистел тепловоз. Было больно смотреть в кипение и клекот. И он, горновой, стискивая до слезного блеска глаза, напрягаясь, ликуя, проводил сквозь пламя махину электропушки, погружал в огнедышащий зев летка. И печь, захлебнувшись, обдавала ее пеной и сукровью, клокотала с хрипом и бульканьем, пережевывая кляп огнеупора. А он, сдавив рукоять управления, чувствуя плоть и страдание печи, закупоривал ее, усмирял, прерывая ее извержение, и она дышала над ним гигантским своим животом, грохотала подолами железных поднятых юбок.

В дверь позвонили. Жена, слабо шаркая, поспешила в коридор открывать. Сын завернул с работы проведать отца, усталый, раздраженный и суетный.

– Как батя? – спросил он, проходя.

– Горит.

– Вот беда-то!

И сел, шаря глазами по дому, который давно покинул, забегая ненадолго и мельком.

Фарфоровая, облупленная балеринка с отколотой по локоть рукой. Комод под салфетками, с гнутой бронзовой ручкой. Приемник «Рекорд», покрытый скатеркой, и на нем зеленая граненая пепельница. Все было знакомо, блекло. Сын торопливо глотал подставленный матерью суп. Жаловался ей:

– Ты говоришь, похудел! Похудеешь тут!.. Черти, что они там с начальником цеха творят!.. К праздникам новую линию хоть умри, а пусти! Не с них, с меня спросят! А кого они мне подсовывают? Мальцов, недоучек! Он мотор включил – пережег! Резец поставил – запорол! Компрессор пустил – остановить забыл и ушел! Я говорю, с ними год биться надо, тогда из них, может быть, рабочие выйдут!.. А он мне их как готовые кадры! Я ему сегодня сказал: «Брось, говорю, Петрович, мозги мутить! Или да, или нет! Не с тебя, а с меня линию спросят!»

Он гневно звякал ложкой, повышая голос на мать, ставя ее на место начальника цеха. И вдруг сквозь свой шум и ярость услышал, как в соседней комнате заскрипел, застонал отец, невнятно бормоча и стихая.

Сын поднялся, оставив ложку. Прошел к отцу, слыша сзади материнское шарканье. Отец лежал, костлявый, лобастый, в красном ламповом свете. Твердые, круглые, утонувшие в глазницах веки. Огромный дышащий кадык. Небритые щеки. Сын вглядывался в это знакомое, измененное болезнью лицо.

И внезапно вспомнил – через столько лет, словно что-то пронеслось и открылось: юнцом он вбегает домой, осчастливленный бегом и легкостью, проносится к отцу через комнату, готовый нашуметь, засмеяться. И вдруг видит: отец сидит в полутьме и плачет, большой, смуглолицый, весь залитый слезами, и зеленая пепельница тускло горит на столе.

Он тогда испугался, будто подглядел недозволенное. Не спросил, не окликнул, а тихонько ушел от отца, от его слез. И всю жизнь не решался узнать, о чем отец плакал, отчего была его мука, что лежало у него на душе.

И теперь, через столько лет, глядя на отца, ловя его хрип и дыхание, он вдруг испугался: отец от него уходит. И уже никогда не спросить, что его мучило. Не обнять стариковскую голову. А все годы вспоминать и раскаиваться, почему тогда не утешил.

Сын тянулся к отцу, звал его:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.