Как летели над ними, опадая с деревьев, солнечные, сухие снега. Румянили лица, наполняли блеском глаза. Освещенные низким малиновым солнцем, они бегали по теням и сугробам, проваливаясь в их пышное; лоно, собака вилась и металась, хватала снег алым языком, и по дороге везли возы золотой промерзшей соломы.

Крохотная деревенька в лесах. Кипение чугунов на плите. Над печкой качаются синеватые беличьи шкурки. И из жаркой ночной избы – в холод, в трезвон дороги, в звездное разноцветье.

Он впереди, она сзади. Ей он казался очень большим, в полушубке, в скрипящих валенках, в мохнатой, распущенной ушанке. Шагал широко и быстро, на нее не оглядываясь, увлекая ее за собой. И она, едва поспевая, в веселье и страхе, колдовала на него суеверно. Молила: не отстать, не отстать.

Крутая на поле гора. И он, дыша, убыстряя шаг, идет на нее, сгребая курчавым воротом звезды, чувствуя ее бег за спиной, ее придыхания, усталость. Гора все круче и круче, а он все быстрее. Слезно, звездно в глазах. И сердце стучит, и одна только мысль: не отстать. Как сложится сейчас, так и в жизни.

Они вышли на ровное поле, на ясный небесный простор. И он, утомившись, шел уже тише. Улыбался ей в темноте, обнял ее. Она, гордясь и ликуя, заглядывала на него, ловила его дыхание, изморозь темной овчины. А потом, чувствуя, как радостно ей, какие силы льются с небес в ее легкое, тонкое тело, прибавила шаг, ускользнула. Удалялась одна по белой пустой дороге. И, слыша, как он отстает, внезапно подумала: все так и будет. Не гору одолели, а жизнь.

И теперь, сидя с края постели, сжимая затвердевший ком полотенца, вглядывалась в лицо старика, узнавая в нем молодого.

Как загадала, так и вышло. Все у нас с тобой как по писаному. Все, как на той горе.

Свадьба была не бедной. Родился и умер ребенок. Война, его рана. Ее горькое, в степях, ожидание. Негаданное его возвращение. И рождение детей. И труды над ними и хлопоты. И мелькание лет. Их ссоры и их примирения. Их усталость и старость. И вместе жизнь прожита, одним дыханием и взглядом, и вот та черта, на которой теперь расстаться, и он исчезнет во тьме, а ей одной идти по белой дороге.

И, видя, как он исчезает, – минута, и нет его больше, – она испытала такую тяжесть, и боль, и страх, такую любовь и жалость к тем, молодым, дышавшим на чистых снегах, что кинулась мужу на грудь, целуя его руки и сухие, твердые губы:

– Сема, Сема, куда? Куда ты меня отсылаешь? А он не внимал и не слышал.

Подводил к летку бурмашину, чувствуя в кулаках тяжелое дрожание моторов, трясение и гул земли. Налегал. И там, где рвануло белым и метнулся первый чугун – такая радость и сила. Охватило светом весь цех, понеслось, убыстряясь. Разделилось на два рукава в языках и кипении. Печь стенала в огнях, выпуская свою жизнь на свободу, высвечивая тьму до белого слепого пятна. И в радостном бурлении и дыме – лица любимых и близких: хохот юной жены, разметавшей красную юбку; дети скачут и вьются, давят ягодный сок; друг, молодой, а не старый, раскрыл навстречу объятия.

Он шел в разноцветных отсветах вдоль чистой стальной реки, наблюдая ее половодье.

– Сема, Семочка, голубчик мой ненаглядный! Да на кого же ты нас оставляешь! Да посмотри на свою доченьку, как она сиротой станет жить! Да посмотри на свово сыночка, как он на тебя-то похож, а ты от него улетаешь! Да взгляни, Семочка, на свово верна друга, как ты его оставляешь без совета, без ласки! Оглянись ты, Семочка, на меня, как же мне теперь одной управляться все дни, все часочки! Глазоньки твои закрыты! Чего они, твои глазоньки, видят?

Она билась над ним, а дети ее унимали.

А он, убыстряя шаг, шел вдоль огненного живого ручья, туда, куда тот изливался. Свистел тепловоз. Летел графитовый пепел. Лязгали бортовины платформ. В ковше, куда проливалась плавка, поднимался в рост яснолицый младенец. Тянулся к нему и звал, плескался в звоне и хохоте. Принимал его в свою огненную купель.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.