В 1835 году Гоголь вернулся на родную Полтавщину в зените своей славы. Маменька Мария Ивановна откровенно считала своего Никошу гением. Но главным для Гоголя было то, что его, наконец, оценила и приняла Россия – Пушкин, Аксаков, Щепкин, все сливки интеллектуального общества столицы.

А в 1836 году появился «Ревизор», благосклонно принятый на премьере высшим светом и самим государем-императором. Триумф... заставивший Гоголя невыносимо страдать от непонятости. Вместо предполагаемого автором «очищения душ и высокого катарсиса» зрители увидели в пьесе лишь очередной водевиль и ничегошеньки не поняли. Или не захотели понять. Так или иначе, но несколько недель писатель был почти физически болен от перенесенного разочарования.

Оставался только один выход – уехать. Бежать из Москвы, из Петербурга, из России, бежать туда, где никто его не знал и не читал! Так, с 1836 года началась эра странствований: впереди его ждала дорога, дорога, дорога...

В Париже Гоголя настигло роковое известие: не стало Пушкина.

«Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерли вместе с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина...» Пушкин был всем для одинокого Гоголя, не знавшего ни света, ни женщин, ни иных житейских наслаждений. Со смертью поэта Гоголь остался совсем один, хотя при жизни Пушкина не ощущал столь тесной связи с ним…

Началась работа над «Мертвыми душами».

«...Преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования», – писал Гоголь одному из своих немногочисленных друзей в 1842 году. Не построилась. Не разрешила. И даже вторая часть «преддверия поэмы» была уничтожена рукой самого автора. В припадке безумия? Или, наоборот, величайшего озарения?

А загадку существования требовалось разрешить как можно быстрее. За два года до написания этого письма, в Вене, Гоголь почувствовал приступ мучительного страха, принесшего не только душевные, но и невыносимые физические страдания: поднимался жар, болела голова, ломило все тело. Сам воздух чужбины казался ему неприятным и зловредным. По ночам являлась тень отца, и вспоминалось, по рассказам матери, как он тоже предчувствовал свою смерть, как знал минуту ее приближения.

«Малейшее какое-нибудь движение, незначащее усилие, и со мной делается черт знает что. Страшно, просто страшно. Я боюсь».

Никогда еще смерть не подходила к Гоголю так близко…

Но жизнь дала ему довольно длительную передышку. Сороковые годы – годы почти спокойные для Гоголя. Именно в этот период и начали мелькать рядом с его именем всевозможные женские имена. Романы? Увлечения? Как ни хотелось этого жадной до сплетен публике, ничего подобного не было. Просто – очередной парадокс! – Гоголь, боявшийся и не знавший женщин, считал, что они – самые благодарные слушатели.

Потому и окружал себя постоянными слушательницами и восторженными сторонницами его идей. Александра Осиповна Смирнова-Россет, Аполлина, Софья и Анна Виельгорские и сестры Гоголя – все они становились проводниками его идей, самыми горячими поклонницами его творчества. Но никого из них не было рядом в последние годы писателя – женщины Гоголю были уже не нужны, даже в качестве слушательниц. Да и никто уже не был нужен!

Почти трехлетняя пауза в творчестве сказалась пагубно. Ведь для него не писать – значило не жить. Поэма шла вяло. Отдушину он находил лишь в письмах, но и они становились все более и более обучающими, назидательными. Адресаты далеко не всегда готовы были стать послушными учениками и адептами Гоголя. Все уже становился круг его общения, все прочнее замыкался он в себе. Вот отчего брала тоска, вот в чем была основная причина его слабости, а вовсе не в физическом заболевании.

Хотя и здоровье сильно пошатнулось. В 1845 году опять накатило то, страшное, непереносимое.

«Я дрожу весь, чувствуя холод беспрерывный, и не могу ничем согреться. Не говорю уже о том, что исхудал весь, как щепка, чувствую истощение сил и опасаюсь очень, чтобы мне не умереть прежде путешествия в обетованную землю».

А с этой поездкой – давно желаемым планом путешествия в Иерусалим – тоже не складывалось. Гоголь дал себе обет: поехать тогда, когда будет закончен второй том «Мертвых душ», а он не получался. Более того, все созданное «из-под палки» было сожжено. «Раз написанное дурно, то и я дурен, а если я дурен, то и написанное дурно». Из этого круга не было выхода.

Он и в самом деле чувствовал в себе угасание сил, то есть жесточайшую, изматывающую, не оставляющую ни малейшего проблеска надежды депрессию.

Остается лишь удивляться, что смерть отступила от писателя и на этот раз. Видно, Бог берег его, потому что он был еще нужен России. В любом случае, появились «Выбранные места из переписки с друзьями» – книга, после публикации которой было повсеместно объявлено, что Гоголь... сошел с ума.

Ничего подобного! Просто Гоголь в этой книге призывал к миру и объединению как раз тогда, когда этого просто быть не могло. Европа уже чувствовала близкое дыхание революции 1848 года, а Россию Гоголь основательно забыл.

«Никого мы не лучше, – писал он, – но нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, которые водятся в Европе и которые поставляют препятствие необоримое к соединению людей».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.